Виденгрен Гео Мани и манихейство - Гео Виденгрен

Во всех речах Мани звучит явственное осознание своей миссии. С непререкаемым авторитетом он возвещает свое учение. С твердым достоинством, по естественному праву своего царского происхождения он на равных общается с сасанидскими князьями, и даже с самим Царем Царей.

Достойны удивления также и его сила и многосторонность. Повсюду он вмешивается, наставляя, утешая, увещевая, восстанавливая порядок. Он — один из самых великих основателей церкви и церковных организа торов, которых видел мир. Уже во время его жизни его церковь распространилась от западных пределов Римской империи до Индии, от границ Китая до Аравии. Когда его религия находилась на пике своего развития, она охватывала приверженцев от Атлантического до

Тихого океана. Став государственной религией уйгурского царства в Центральной Азии, манихейство попыталось также завоевать Срединную империю. И оно почти достигло своей цели. Еще в самом начале Нового времени религия света насчитывала в Китае преданных сторонников, устоявших перед всеми преследованиями. Как долго существовало манихейство, мы не знаем, но в любом случае более 1200 лет. Правда, внешние успехи не могут служить критерием для оценки личности, которая стоит за этими успехами. Однако все же, наверное, можно осмелиться утверждать, что уже сами упомянутые факты указывают на то, что перед нами стоит личность совершенно необычной мерки, основатель религиозного движения, которое было вынуждено уступить только внешней силе. Ибо едва ли какую-либо другую религию преследовали столь беспощадно и жестоко, как религию Мани.

Его личность была необычна также в том смысле, что она кажется нам чрезвычайно странной. Деятельный и удачливый миссионер, столь умно и методично выстраивающий свою пропаганду, нам вполне понятен. Так же, как и тщательный организатор, устроивший свою церковь столь же прочно, сколь и гибко. И превосходного религиозного политика, столь искусно использовавшего выгодную политическую конъюнктуру, мы тоже можем понять без труда.

Однако в его природе присутствуют и другие стороны — стороны, которые издревле отличали ближневосточных религиозных вождей. Мани является чудотворцем в классическом стиле. И прежде всего он врач, способный изгнать демонов, которыми одержим больной, и тем самым исцелить его. Искусство врачевания на всем Ближнем Востоке причислялось к самым явственным отличительным знакам мудрости. Сирийское слово, обозначающее врачебное дело, дsьtд, в конечном счете происходит от шумерского a-zu, которое означает «знание воды» и включает в себя знание целебных водных процедур, с помощью которых одержимый демонами обретал свободу. Эта мудрость не только теория, но и также, и прежде всего, практика. Арабское слово, означающее «врач» — hakim, равнозначное «мудрому». В этом смысле Мани также «мудрец». Он — харизматический чудотворец, который может совершать поразительные вещи. Например, принцу Михршаху он показывает райский сад, так что его тело в течение трех часов лежало как мертвое, в то время как его душа блуждала по небесным полям. Сам Мани, очевидно, владел также искусством левитации, черта парапсихического характера, свойственная чудотворцам от израильских пророков до исламских святых и мистиков. По всей видимости, Мани утверждал, что он путешествовал на небеса и получил там небесное откровение в образе книги — мотив, который постоянно встречается нам позднее в религиозной истории Востока, прежде всего в исламе. Мы можем с уверенностью предположить, что подобные свойства, приписываемые личности учителя, делали Мани странным и необычным и для его современников.

Поразительно многосторонним было как художественное, так и литературное дарование Мани. Он с мастерством владеет всеми жанрами, известными ближневосточной литературе. Он лирик и эпический поэт, и одновременно он столь драматично и наглядно описывает борьбу миров света и тьмы, что его вполне можно было бы назвать драматургом, если бы на Ближнем Востоке вообще был известен этот жанр. Значительным было и его искусство проповеди. Простым и ясным языком он показывает простому человеку положение, в котором находится человек в материальном мире. Он использует все символы, подобия и аллегории гностического языка, чтобы придать своей проповеди живость и яркость. Многочисленные примеры, трагичные, комичные, но сильно действующие, сказки о животных, детективный рассказ — эти примеры, взятые из страшных сказок или из повседневной жизни, так же, как из жизни царского двора, придают речам, которые он хочет внушить своим слушателям, особую показательность. Его способность воздействовать на слушателей, должно быть, была весьма значительной. Очарованный непристойными мифами, даже почти одержимый, он вновь и вновь возвращается к ним, чтобы вызвать у аудитории желаемое настроение.

Некоторые догмы изображались им живо и общедоступно, без ученого балласта. В качестве провозвестника откровения Мани был великим народным оратором, в совершенстве владеющим своей техникой и точно знающим, как увлечь за собой аудиторию.

Мани еще и великий духовный поэт, разработавший особый тип богослужения, в котором в центре культового действа стояло возвещенное Божье слово в передаче учителя. Своими гимнами и псалмами он сам положил начало бурному развитию религиозного стихосложения, которым в столь высокой степени была отмечена его религия. Будучи личностью, необычайно развитой в эстетическом отношении, он — как, наверное, никто другой из основателей религий — умел приспособить к религиозной жизни эстетические факторы. От религиозных писаний до богатых одеяний служителей и украшения церковного пространства простираются его ревностные усилия поставить искусство на службу религии. Раньше, чем кто-либо другой, он сумел слить воедино образ и слово.

Однако насколько иным предстает перед нами Мани в своих догматических произведениях! Здесь, должно быть, структура зачастую строилась на столь излюбленных в позднеклассическую эпоху спекулятивных нумерологических схемах. Триады, тетрады, пентады и гебдомады доминируют в его системе. Различные части его догматики представляются архитектоническими шедеврами. Тенденция к нумерологическим спекуляциям, которая широко представлена в поздней античной религиозности, не в последнюю очередь среди гностиков, уже у Мани начала теряться в бесконечности. У его последователей в Китае эта склонность перешла через всякие разумные пределы и задушила почти все остальные положения его учения. Конечно, у Мани за этими числовыми схемами стоит совершенно осознанное педагогическое намерение: они должны служить мнемотехнике и, таким образом, облегчать заучивание основных принципов системы. В то же время Мани, вероятно, вслед за неопифагорейцами, предполагал особенные тайны во взаимных соотношениях чисел. В этой связи следует отметить склонность Мани к астрологии. Здесь он также выступает в качестве типичного представителя поздней античности.

В своей полемике, если речь идет о критике католического типа христианства, Мани прежде всего выступил в роли наследника Маркиона и Вардесана. Однако в целом он — в соответствии со всей совокупностью своих воззрений — гораздо радикальнее в своей критике, чем они. Вообще он остро критикует все прежние «догмы» и «учения», как он называет предшествовавшие религии. При всем признании относительной истинности, которой они обладают, он все же считает себя единственным обладателем абсолютной истины. Как носитель божественного откровения он волен братьи отвергать из прежних религий все, что он пожелает.

Мани не является религиозным философом в собственном смысле слова. Его тип — это не тип философа, а тип восточного чудотворца, харизматика и провозвестника откровения. Однако, само собой разумеется, использованные им мифы могут в том, что касается их содержания, быть выражены и в абстрактных формулах. Больше всего такой подход присутствует у Александра из Ликополя. И все же именно он острее, чем, возможно, кто-либо другой, чувствовал, что Мани был не философом, а «мифологом». То обстоятельство, что Мани избрал миф своим естественным средством выражения, в особенности проливает свет на его интеллектуальный тип.

Он не логично мыслящий философ, а эклекгично-синкретичный теософ. Он не излагает религиозно-философскую систему, а возвещает божественное откровение.

Он черпает из всех источников, отовсюду берет материал для своей системы. Он делает это совершенно осознанно. Мир еще никогда не видел столь «осознанного синкретиста» (Лидзбарски), как Мани. Принимая во внимание исходный пунктего учения, совершенно естественно, что он следует этой стезе. Если истина всегда уже возвещена и — хотя и в извращенной и несовершенной форме — проявляется во всех великих религиях, то Мани должен и меть право заимствовать из более древних систем все, что согласуется с его собственной системой. Очевидно, что этот процесс не всегда был возможен без логической непоследовательности. Поэтому влогических недостатках Мани нет ничего замечательного. Хотя логика Аристотеля стала известна сирийцам довольно рано, однако ничто не говорит в пользу того, что Мани был знаком с аристотелевской логикой. И даже если был, он, скорее всего, чувствовал себя совершенно независимым от нее. О Мани говорили как о представителе азиатского эллинизма (Найберг), и, без сомнения, эта характеристика справедлива. И все же мы должны сделать ударение на слове «азиатский». Дело в том, что у Мани и в манихействе мы находим именно те черты эллинизма, которые должны были показать наибольшую способность к проникновению в ближневосточную культуру. Эти эллинистические черты, однако, не те же, которые кажутся наиболее значимыми современному наблюдателю: нумерологические спекуляции, астрология, практика талисманов, а также всяческие псевдо-науки в области психологии были переданы манихейством исламу. Действительно, здесь не чувствуется никакой «рационализации мышления».