Одиночество - Николай Вирта

Прошу понять меня правильно! Без всякой пощады надо расправляться с бандитами, карать эсеров и кулаков. Но не применять террор там, где он оборачивается прямо против нас. Восстановить доверие середняка, вовлеченного в восстание и по нашей вине, к советской власти — вот главнейшая, первоочередная задача, и исходить в наших действиях надо только из нее. И верить людям, запутавшимся в чудовищных противоречиях. В тайниках души середняк с нами. Но мы слишком часто мало считались с этой сложной душой и шли напролом.

— Но это было необходимо, — раздался чей-то голос.

— Далеко не всегда.

Потом Васильев доложил о плане борьбы с антоновщиной. Не зря он просиживал часами в кабинете Антонова-Овсеенко, где порой пальцы сводило от стужи и замерзали чернила. План в общих чертах готов. Он короток: разгром военных сил Антонова, деморализация его тыла, борьба за влияние на сознание трудового крестьянства.

— Пожалуй, — вставил Антонов-Овсеенко, — последнее должно быть первым.

— С деморализацией тыла, — заметил предчека Антонов, — тут бьются давно. СТК неуловим, так нам докладывали.

— Что это такое — СТК? — Антонов-Овсеенко вскинул усталые глаза на предчека.

— Союз трудового крестьянства, или, как его тут называют, Союз тамбовских кулаков, — под общий смех объяснил предчека.

Не смеялся только Антонов-Овсеенко.

— Остроумно, но неверно, — обронил он. — Однако продолжайте.

— Повторяю, СТК неуловим, планы его нам недоступны, а в лагере противника о нас знают все. Месяца два назад здесь ликвидировали один за другим два подпольных эсеровских комитета. Все более или менее заметные эсеры в тюрьме. Тем не менее Главоперштаб Антонова регулярно получает точные сведения о передвижении наших частей.

— Болтунов много, слишком много! — резко заметил Антонов-Овсеенко. — А не заглянуть ли вам еще поглубже? Я говорю о кадетах, монархистах и прочих махровых контриках… Ведь их немало и в наших учреждениях. Арестованных эсеров, — развивал свою мысль Антонов-Овсеенко, — пожалуй, лучше выпустить. Легче наблюдать за ними и вскрывать их связи, когда они на воле.

— Да, пожалуй.

Наконец Антонов-Овсеенко подвел итог. Он встал и прошелся по кабинету, потому что устал сидеть и еще потому, что шинель не спасала его от холода.

— Совершенно ясно, наличными силами нам не обойтись. Дело очень запущено. Полномочная комиссия поставит перед правительством вопрос о присылке войск, оружия и политических работников. Но не в том главное. Мы думаем о досрочном снятии продразверстки с губернии. Этот вопрос будет решен в Москве. Все! За дело, товарищи! И прошу вас, только, пожалуйста, не обижайтесь, покрепче держать языки за зубами.

Этим заявлением, встреченным раскатистым смехом, совещание окончилось. Антонов-Овсеенко задержал предчека.

— Копните поглубже, батенька, поглубже.

И, кутаясь в шинель, отогревая дыханием замерзшие руки, садится за стол, пишет, читает, звонит по телефону, принимает людей, едет в тюрьму допрашивать пленных антоновцев, потом в редакцию, потом читает военные сводки, сообщения о подготовке к севу, об отгрузке хлеба в Москву и Питер…

Он живет один в гостиничном номере. Ни адъютанта, ни охраны. Конечно, в холодной и мрачной камере в Крестах было хуже, что и говорить, но и тут не слишком тепло и уютно.

Когда же он спит?

Чаще всего урывками.

Что он ест?

То же, что и все. Но ведь и Ленин там, в Москве, живет, может быть, чуть лучше, чем он, Антонов-Овсеенко, здесь, в Тамбове.

Ленин! Ему Антонов-Овсеенко обещал «постараться», а Владимир Ильич сказал с доброй улыбкой из-под прищуренных глаз:

— Очень вас прошу.

— Я постараюсь, Владимир Ильич, — еще раз повторил Антонов-Овсеенко.

И этот скромный, тихий и малоразговорчивый человек увлек за собой всех, кто искренне желал как можно скорее распутать узел, завязанный эсерами на горле молодой Республики.

Тамбов ожил.

Глава третья

Случилось такое, чего Сторожев никак не мог ожидать: двориковские мужики взбунтовались, комитету не подчинялись, заперли в амбар милиционеров и объявили себя вольными: мы, мол, ни красные, ни зеленые, а сами по себе, стоим, мол, в самостоятельном состоянии. Караульные, вооруженные винтовками, отобранными у милиции, не пускали в село антоновских связных, а когда появлялись красные — мужики не выходили из домов.

Мятеж вспыхнул вот из-за чего: повадился в Дворики Колька Пастух, тот самый коновод дезертирской братии, которую в девятнадцатом году он приволок на луга под Трескино. Собрал он отряд уголовников, грабил мужиков. Авторитета Антонова Колька не признавал, приказов штаба не слушался, и чем сильнее на него нажимали, тем более жестоко грабил и насильничал.

В Двориках он распоряжался, как в своей вотчине.

Мужики, собравшись всем миром, порешили от восстания отколоться и две недели жили не тужили. Колька Пастух ушел куда-то с отрядом и оставил Дворики на время в покое.

В один из таких дней вечером собрались в избе Андрея Андреевича Козла соседи послушать Ивана Туголукова — он только что вернулся из Красной Армии.

Сидели без огня. Керосин, выданный Сторожевым после взятия Токаревки, давно кончился. Андрей Андреевич лежал на печке с сыном Яшкой и трехлетней Машкой, а прочие — Васька, Ванька и Акулька — всего их было пятеро — разместились на полатях.

Изба Андрея покосилась, смотрела на мир слепыми, полузаколоченными окошками, углы ее промерзли, под печкой жили большие крысы, — они голодали и дрались каждую ночь.

Андрей Андреевич думал о лошади, которую дал ему Антонов. Лошаденка была немудрящая, но Козел страстно любил ее, вымаливал у мужиков овес по горстке, сено по фунтику, сделал сани, сплел из веревочек сбрую и до того повеселел — стал песни напевать, чего давно от него не слышали, — в нужде он вяз всю жизнь, а нужда песен не поет.

Мужики курили, сизый дым струился под потолком. Машка кашляла во сне. За окнами крутила непогода — январь был холодный, вьюжный.

— Ну, как на Руси дела? — спросил Ивана поп.

Он тоже завернул со скуки к Андрею Андреевичу: любопытно послушать о том, что творится на свете.

Иван, невидимый во тьме, затянулся цигаркой, сплюнул.

— Плохая, батюшка, жизня! Разор! Вовсе слабая стала Россия. Думали: дома отъедимся. Как-никак Тамбовская губерния — ржаной край.

— Был ржаной край, да весь вышел, — вздохнул Фрол Петрович.

— Ума не приложу, — продолжал Иван, — что и делать! Сколько лет воюют. Вот и довоевался — в избе хоть шаром покати.

— О восстаниях что слышно? — спросили из угла.

— Да вот, когда ехали, слышали — то здесь, то там постреливают. Спокойствия нет.

— Ишь ты, стало быть, Сторожев не врал: мы, дескать, не одни, везде, дескать, поднимаются. — Это сказал Андрей Андреевич.

Замолчали. Слышно было, как шуршали за печкой тараканы.

— Слышь, старики, — начал Андрей Андреевич, — одного не пойму: пошто большевики армию распускают? Ежели так — выходит, Антонов сам по себе ничего не представляет. Тряхнут его и вытряхнут.

— Армия! — усмехнулся Иван. — Ее же кормить надо. Вот и распускают. Что же с ней делать, с армией-то?

И снова молчание — каждый боится вслух высказать свои мысли, черт знает что делается вокруг!

Недавно, перед тем как взбунтоваться двориковским мужикам, Матвей Бесперстов, отец ушедшего к красным комбедчика Митрия, шепнул мужикам:

— Слух есть, будто бы Советы скоро разверстку ломать будут.

На другой день двое конников увезли его в Грязное, где обосновался штаб Сторожева и так плетьми выгладили старика, что и по сей день лежит Матвей на животе, не двигаясь. Вот и поговори! А болтали — «слобода»!

Во тьме гасли и вспыхивали огоньки цигарок. Вдруг конский топот нарушил тишину, в окно постучали, и кто-то грубо и громко закричал:

— В школу, мужики, на собрание!

— Ну, начнется расправа, — Андрей Андреевич покряхтел во тьме. — Покажут они нам за бунт.

Народ вышел из избы. Андрей Андреевич закрыл ребятишек ветхой дерюгой, зашел к лошади, потрепал ее по теплой морде и поплелся в школу. На сердце было тревожно; туманным и страшным казалось близкое будущее.

Народ сходился не спеша: за партами сидело человек пятьдесят, они оживленно беседовали между собой. При появлении Ишина и Сторожева все смолкли.

Перед тем как отправить Сторожева в мятежное село, Антонов строго-настрого запретил ему грозить мужикам расправой. Ишин дал слово умаслить бунтарей, и его послали с Петром Ивановичем.

— Ну, как дела? — весело бросил в толпу Ишин и попросил у мужика, сидевшего в первом ряду, прикурить. — Бунтуете, значит?

— Да вот так оно, стало быть, Иван Егорыч, вышло, — отозвался несмело Фрол Петрович.