Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

— Тебе тоже.

— Да.

— В самом деле?

— В самом деле, Геральдина.

— Не лги. Ты, наверное, уже не раз такое переживал. В том числе с женщиной, которой принадлежит браслет.

— Нет!

— Почему ты так волнуешься?

— Потому что… потому что у меня с этой женщиной вообще ничего не было!

— Значит, будет.

— Нет!

— Почему нет?

— Потому что я этого не хочу!

— Лжешь. Хочешь. Я знаю. Но, может быть, это невозможно. Надеюсь…

Сдержал ли свое обещание этот проклятый Ганси? Скорее всего, нет. Опять небось сидит на корточках где-нибудь в кустарнике и видит, и слышит все. Господи, вот я влип!

В маленьком овраге светит зеленая луна, и у всех предметов необычные тени, то же с Геральдиной и со мной. Мы сидим рядом друг с другом на глыбе, ее рука на моем плече.

— Знаешь, Оливер, я тебе солгала.

— Когда?

— Сегодня после обеда. Когда я сказала, что смирюсь с тем, что ты любишь другую женщину. Это было ложью.

— Да, конечно.

— Не поступай необдуманно. Я говорю серьезно… Я… я не смогу смириться с тем, что ты любишь другую… Если я выясню, что ты ее любишь и кто она такая…

— Тогда ты должна обратиться к Ганси.

— Что?

— К хитрому Ганси, который все знает. Который тебя, впрочем, подставил с розой.

Улыбаясь, я все еще держал в руках эту красную розу.

— Это был Ганси?

— Да, — говорю я громко, чтобы он это слышал, в том случае если он недалеко, — это был милый Ганси, твой поверенный. И тебе придется пережить из-за него еще многое, если ты вскоре не поставишь его на место. А теперь мне надо возвращаться. И тебе тоже.

Она тотчас принимается хныкать.

— Это была только шутка…

— Это было серьезно.

— Нет, шутка… Я ведь не хотела бы тогда тебя совсем потерять. Если я успокоюсь, то побуду с тобой еще чуть-чуть. Оливер… ты ведь никогда меня не бросишь?

Возможно, Ганси и Вальтер недалеко…

— Я ухожу!

— Еще десять минут. Пожалуйста, — она быстро целует меня в щеки, рот, лоб. — Мог бы ты всерьез представить себе, чтобы я создавала для тебя всякие проблемы, стояла бы у тебя на пути?

— Нет, Геральдина, конечно нет.

Да, Геральдина, конечно да! Только трудности. Только заботы. Только и будешь стоять у меня на пути, и как долго это будет продолжаться?

Теперь она гладит мое лицо.

— Ты доверяешь мне, правда?

— Да, Геральдина.

— Мне не хватает доверия, ты знаешь. Только ты. Все девчонки не переносят меня.

— Вальтер доверяет тебе, я так считаю.

— Кто? — говорит она. Еще никогда в жизни я не слышал, чтобы слова произносились с таким презрением. — Ты доверяешь мне, а я тебе. Я хотела бы тебе все рассказать.

— Ты уже рассказала.

— Нет. Не только обо мне. О всех других девочках… Как это происходит в нашем доме… Ты бы умер со смеху…

Я смотрю на свои наручные часы.

Двадцать один час.

— Должен я… можно мне рассказать пару историй? Может, рассказать о Ганси в кустарнике? Или о Вальтере в кустарнике?

— Пожалуйста, Оливер. Рассказывай. Я не хочу больше ничего другого. Только еще чуть-чуть побыть с тобой. Я тоже расскажу только смешные истории, ладно?

Неожиданно мне становится жаль ее. Громкие смешные истории. Насколько смешны твои веселые истории, печальная Геральдина?

— Расскажи, — говорю я и глажу ее, и тогда она прижимается совсем близко ко мне и стонет от счастья.

— Я могу тебе рассказать, кто с кем ходит, если хочешь… у нас почти все имеют… но ни у кого нет того, что у меня! У нас есть симпатичная парочка — Гастон и Карла. Гастона ты уже знаешь. Карле только пятнадцать.

— Карле только пятнадцать, ты говоришь?

— Да.

— Но Гастону восемнадцать!

— Ну, и что? Это ведь всегда так. Все девочки встречаются с ребятами постарше. Ровесники слишком глупы.

— Ты находишь Гастона милым?

— Привлекательным.

— Он ходит танцевать каждый четверг в «А».

— Но ведь в «А» ходить запрещено.

— Здесь все запрещено! Ничего не разрешается. Если бы ты знал, как нам все это надоело! Многие нарочно ходят в «А»! Они хотят вылететь!

— Почему?

— Потому что хотят домой, к своим родителям!

— А другие? — говорю я.

— Какие?

— Те, которые не хотят вылететь. Что с ними? Я слышал, шеф повсюду имеет своих осведомителей. И среди официантов. Если один из вас неожиданно появляется, официант сразу звонит шефу. Это правда?

— Да, это правда. Но Гастону и Карле это безразлично. Они хотят вылететь.

— Они хотят вылететь?

— Да. И пожениться. Гастон так чудесно играет на пианино. Он мог бы сразу начать работать в джазовом ансамбле. И они ведь так любят друг друга!

И они ведь так любят друг друга!

Глава 17

— Но ты хотела рассказать мне забавные истории, Геральдина!

Я должен идти. Если я не уйду, мне придется говорить с ней о вещах, которые не имеют ничего общего с любовью. Иначе все начнется заново. Иначе она сравнит Гастона и Карлу с нами. Иначе…

— Расскажи что-нибудь смешное, Геральдина!

И она рассказывает мне всевозможные сплетни, рассказывает, как это смешно, когда все девочки по субботам делают косметические маски или когда поет Чичита: «Пигалль, Пигалль — это большая мышеловка Парижа. Пигалль, Пигалль — такой вкусный здесь шпик!»

Я едва прислушиваюсь и, думая совсем о другом, наконец говорю:

— Ну теперь пора уже идти.

— Да, Оливер, да.

Мы идем рука об руку (что мне делать, если она берет мою руку) через осенний лес до дорожного указателя, где наши пути расходятся, и тут мы целуемся еще раз. И в то время, когда мы целуемся, я соображаю, где сейчас может прятаться Ганси, за каким кустом, и где Вальтер, и что может произойти, если Ганси выдаст меня.

— Спокойной ночи, Геральдина.

— Ты так же счастлив, как я?

— Да.

— Это неправда!

— Правда.

— Нет! Это видно по тебе. Я знаю. Ты думаешь только об этой женщине с браслетом.

— Нет.

— Да! Женщина чувствует это. Женщина знает это.

— Это не так, правда.

— Тогда скажи, что ты счастлив. Хотя бы чуть-чуть счастлив.

— Я счастлив, Геральдина.

— Тебе не надо бояться. Конечно, могут узнать, что мы с тобой встречаемся. Но никто не расскажет это шефу. И Вальтер никогда. Иначе он сразу пойдет в исправительный дом.

— Исправительный дом — что это?

— Это мы сами устроили для себя. Если кто-то доносит, он идет в тюрьму. Потом уже никто с ним не разговаривает, никто не замечает его, потом он для всех просто пустое место, даже для самых маленьких! Это в течение минуты распространяется по всему интернату, если мы кого-то отправили в тюрьму. И там так плохо, в этом заведении, что до сих пор никто не ябедничал. Никто!

— Вот почему нам не надо бояться!

— Вообще не должно быть никакого страха. Знаешь что, Оливер?

— Что?

— До тебя я всегда боялась. Не исправительного дома. Многих других вещей.

— Каких?

— Я не хочу тебе говорить о них. Но теперь я вообще больше ничего не боюсь. Разве это не прекрасно?

— Да, — говорю я, — это хорошо.

— Ты боишься, Оливер?

— Мгм.

— Чего?

— Многого, — говорю я, — но я тоже не хотел бы об этом распространяться. — И я целую руку Геральдине.

— Ты моя любовь, — говорит она. — Моя большая любовь. Моя единственная любовь. Любовь моей жизни.

Я думаю: «Это было в последний раз». Я не знаю еще, как внушу ей, что это конец. Но все кончено. И Распутница спотыкается обо что-то в темноте. Я задерживаюсь чуть-чуть, так как оттуда, где я нахожусь, можно видеть Верену Лорд. Во многих окнах горит свет. Гардины задернуты.

За одними из них я вижу тени мужчины и женщины. Мужчина держит в руке стакан. Женщина убеждает его. Он кивает. Он направляется к ней.

Это слишком глупо — так подробно все записывать. Но я вдруг замечаю у себя на глазах слезы.

Я бросаю красную розу Ганси так далеко, как только могу, далеко в кусты.

Глава 18

Сейчас я еще раз прочитал все, что написал до сих пор, и думаю: опять настало самое подходящее время для того, чтобы я что-то сказал. Эта книга не направлена против интернатов. Я не пишу для того, чтобы сделать антирекламу, чтобы никто больше не отправлял своих детей в какой-либо интернат, если он прочитает то, что я написал. Я действительно не хочу этого. Напротив, иногда я думаю о том, что несколько учителей и воспитателей, которые прочитают эту книгу, должны быть мне благодарны, ведь я свидетельствую, как несправедливы некоторые из нас по отношению к ним и как им тяжело приходится. Я очень надеюсь, что воспитатели и учителя задумаются об этом.

Далее я прошу вас поразмыслить: меня исключили из пяти интернатов, поскольку я вел себя отвратительно. Существует мнение: интернаты должны сами заботиться о том, чтобы такие люди, как я, не разлагали весь их институт. Ни один интернат Германии не хотел больше принимать меня. Из-за моей репутации. Интернаты сами утратили репутацию! Они ничего не могут сделать для того, чтобы удержать такого субъекта, как я. Только один человек еще верил в то, что меня можно изменить в лучшую сторону: доктор Флориан. Он делал это, так как он, как уже упоминалось, использовал другие методы воспитания; так как он никого не боялся; и потому что он был настроен оптимистически по отношению к жизненным опасностям, к таким типам, как я.