Новый Мир ( № 9 2009) - Новый Мир Новый Мир

Письма Дельмас не сохранились. Но одна важная цитата, одна реплика собеседницы обнаруживается в письме Блока от четырнадцатого июля:

“„Захватить жизнь в один момент”. Это доступно соловью, бабочке, пчеле.

А мы — люди (или — я только?). Все, что вы говорите, — всегда не так, Вы не умеете выражать себя. И вовсе не всем надо уметь выражать себя словами. Вы без слов — в сотню раз подлинней и лучше, чем в словах. <…>

Господь с Вами, червонное золото и соловьиное сердце.

А Вы лучше меня”.

Разберемся. Здесь больше, чем диалог мужчины с женщиной. Это диспут духа с плотью, культуры с природой, сложности с простотой. “Захватить жизнь в один момент” — таково жизненное кредо Дельмас, и этой простой мудростью она хочет поделиться с Блоком. Для него же это слишком элементарно, это нечто животное. И хотя он выбирает из мира природы довольно изящные примеры (“соловью, бабочке, пчеле”), все-таки соловей занижен тем, что помещен в один ряд с насекомыми. Тут невольно вспоминается Митя Карамазов, цитирующий Шиллера в тютчевском переводе: “Насекомым — сладострастье, / Ангел — Богу предстоит”.

Блок великодушно уступает женской “простоте”, но теоретически

остается при своем.

А практически — он научается “захватить жизнь в один момент”. Таков итог его отношений с Дельмас. Такова новая жизненная краска, использованная в поэме “Соловьиный сад”.

Но момент не может длиться вечно.

Блок с матерью возвращаются в Петербург, на следующий день Россия объявляет войну Германии. Приезжает в Петербург из Куоккалы Любовь Дмитриевна, с седьмого августа поступает учиться в общину сестер милосердия.

Дельмас в Петербурге с двадцать восьмого июля. В этот день Блок записывает невеселое: “Жизнь моя есть ряд спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд”, — но в конце добавляет: “ Вечер после дня тоски искупил многое”. Женщина и дальше продолжает питать его своей эмоциональной энергией, вытаскивать из отчаяния.

Седьмого августа Блок обуздывает эмоции: “Ночью даже не звонил к ней. — Ничего, кроме черной работы, не надо”. А на следующий день: “Вечером она меня вызвала, была нежна, покорна, верна, мы гуляли. Она была прекрасна”.

В общем, фабула “Соловьиного сада” прокручивается многократно. “Руки из сада” то и дело тянутся, не отпускают. Не случайно десятого августа в записной книжке — одно слово: “Поэмка”.

Состоялась любовь, состоялась “поэмка”. Что дальше?

“Ночью я пишу прощальное письмо” (запись от шестнадцатого августа). На следующий день: “Сон о том, как она умерла, — всю ночь. Утром я переписываю письмо. Посылаю его и розы . — Одиннадцать лет нашей свадьбы с Любой. — Шуваловский парк. Наши улицы. Небо огромное. Ночью — ее мелькнувший образ. Ночью она громко поет в своем окне”.

Что же было в прощальном письме?

“Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в года, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное.

Только Бог и я знаем, как я Вас люблю”.

Это не прощание, это — отречение. Для женщины ведь первейший вопрос — любят ее или нет. Остальное — вторично, остальное как-нибудь устроится.

Куда делась неизменная блоковская твердость и определенность? До сих пор во всех сложных ситуациях он говорил либо “да”, либо “нет” — и в итоге, даже ошибаясь, выходил победителем. А тут — “ухожу, но люблю”. Еще отчетливее эта компромиссность звучит в пространном постскриптуме к письму:

“Позвольте мне прибавить еще то, что Вы сама знаете: Ваша победа надо мной решительна, и я сознаюсь в своем поражении, потому что Вы перевернули всю мою жизнь и долго держали меня в плену у счастья, которое мне недоступно. Я почти не нахожу в себе сил для мучений разлуки и потому прошу Вас не отвечать мне ничего, мне трудно владеть собою.

Господь с Вами”.

“Мне трудно владеть собою…” Блок ли это? Женственная интонация и почти женская логика: признать любовного партнера победителем, но при этом оттолкнуть его. Что ж, во всяком художнике есть и женское начало, а в гениальном — оно присутствует несомненно и в определенных условиях гипертрофируется. В данном случае — от передозировки счастья. Оказывается, оно не всем и не всегда полезно. Для Блока оно чревато потерей индивидуальности. Так что прав он был, избегая земного блаженства, изгоняя его из своей жизни. “Поругание счастия” — для него не жертва, а естественный способ духовного существования.

А Дельмас? Она, получив прощальное письмо, “громко поет в своем окне”. И похоже, берет на себя мужскую партию. Дальнейшее развитие их отношений с Блоком — на ее инициативе.

Блок тридцать первого августа фиксирует свое расставание с этой женщиной и в стихах:

Что было любимо — всё мимо, мимо,

    Впереди — неизвестность пути…

Благословенно, неизгладимо,

    Невозвратимо… прости!

Она прощает, но не прощается. Любовь Александровна удивительным образом обходит барьер гордости. Она то и дело шлет Блоку цветы: то “розы — черные, красные и мутно-красные”, то сирень, то туберозы. Случайные встречи на улице перерастают в любовные свидания. Часто Блок видится с Дельмас у матери, с которой та сблизилась. Не противится встречам Блока с Любовью Александровной и Любовь Дмитриевна.

В общем, любовница вписывается в семейный круг, становясь кем-то вроде родственницы.

Ее самоотверженная энергия питает Блока, но счастья ему односторонние отношения не приносят. И, как ни парадоксально, именно это позволяет этой связи существовать дальше. Нет угрозы счастья, которого так страшится Блок.

В марте 1915 года Блок, отмечая годовщину их знакомства, сопровождает эту дату словами: “Злоба, тоска, усталость”. Через месяц — всплеск былых эмоций: “К ночи — телефон с Любовью Александровной, и я опять готов влюбиться, и она завтра опять поет Кармен”. Не влюбляется, однако…

В конце июля Дельмас проводит неделю в Шахматове, где, как она потом вспоминала, “находилась семья: мать Блока, тетка, особенно близкая мне, и сам поэт”.

Любовь Дмитриевна не упомянута, она как бы вне “семьи”. Она в это время играет в передвижной труппе Зонова — в Петербурге и пригородах, тревожится за своего возлюбленного той поры — Константина Кузьмина-Караваева, получившего контузию на фронте. Блок в письме от двадцать четвертого июля сообщает ей: “Может быть, приедет Л. А.” — и чуть далее: “Я очень много тебя вспоминаю и скучаю по тебе”.

В Шахматове Дельмас разучивает партию Лауры, поет по вечерам романсы. Для Блока эти дни — “что-то особенное”, еще один вариант “соловьиного сада”. И опять — с тем же неминуемым финалом. По возвращении в Петербург он обходит дом Любови Александровны, не может ей звонить и, наконец, пишет двенадцатого августа: “Во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга”.

Что значит это подчеркнутое слово “влюбленные”? Отнюдь не высшую в блоковской системе ценностей связь. Всего-навсего влюбленные. Всего лишь физически близкие, чувственно привязанные друг к другу мужчина и женщина. Это тоже чего-то стоит, но для Блока — мало. “…Я действительно „не дам Вам того, что Вам нужно””, — честно отвечает он, цитируя письмо Дельмас. То есть эмоционального растворения в любимой женщине, что для нее было бы вершиной счастья. Но не для Блока: “Меня настоящего , во весь рост, Вы никогда не видали. Поздно”.

А “во весь рост” видит Блока только один человек, только одна женщина. Та, что сейчас уехала из Петербурга, чтобы навестить контуженого любовника. И которой он в те же самые дни пишет: “Мы оба — слепые, ослепшие”.

Письмо же к Дельмас завершается непреднамеренно знаменательной фразой: “12-й час, Вы потушили уже большой свет, и теперь огонь у Вас слабый”.

Огонь слабый… В октябре 1915 года, когда заканчивается долгая работа над “Соловьиным садом”, Блок пишет стихотворение “Перед судом” (“Что же ты потупилась в смущеньи?..”), завершающееся строками:

Эта прядь — такая золотая

Разве не от старого огня? —

Страстная, безбожная, пустая,