Новый Мир ( № 9 2009) - Новый Мир Новый Мир

Так ли это? Пожалуй, сформулированный Блоком принцип относится только к произведениям, сориентированным на реалистический

вектор. В модернистском творчестве все-таки больше искусства, чем “не искусства”. Но важна сама постановка вопроса. Примечательно, что Блок задумывается о соотношении “искусства” и “не искусства” как раз в то время, когда в русском литературоведении зарождается “формальный метод”, основанный на сходной антитезе “материала” и “приема”. Блока страшит “яд модернизма”, культ приема и стиля. Он сравнивает модернистское искусство с “радиоактивированьем”, убивающим живой материал. По сути дела, Блок мечтает о гармоничном балансе “искусства” и “не искусства”, стиля и материала. Это и есть его особенный, личный “реализм”.

Именно в таком контексте рождаются гиперболические суждения: “Люблю в „Онегине”, чтобы сердце сжалось от крепостного права”. “Очень люблю психологию в театре. И вообще чтобы было питательно”. В советское время эти фразы выдергивали и цитировали с целью доказать: Блок “исправился”, порвал с модернистами и навсегда перешел на позиции социально-критического реализма. Но гипербола есть гипербола. “Крепостного права” в “Евгении Онегине” немного, чтобы не сказать нет совсем. Блок, надо полагать, имеет в виду эмоциональную составляющую пушкинского романа, роль человеческих отношений между героями.

Жажда психологизма, чувственной “питательности” сочетается у Блока с недовольством условно-экспериментальным театром Мейерхольда. Но Блок ни на чем не настаивает чисто теоретически, он — вспомним — больше значения придает людям, чем идеям. Недаром эта историческая запись от шестого февраля кончается неожиданным финалом: “Пришел ко мне Мейерхольд и, после нудного спора, вдруг сумел так сказать мне и о себе, и о своем, что я в первый раз в жизни почувствовал в нем живого, чувствующего, любящего человека”.

Как видим, на человеческом уровне Блок и Мейерхольд — отнюдь не антиподы. И сдвиг Блока к “реализму” — это поворот именно в данный момент, поворот не “навсегда”, а на ближайший отрезок времени. Потом же непрямолинейное “чувство пути” подскажет еще что-нибудь.

Блок лелеет новую влюбленность. То позвонит Дельмас по телефону и прервет связь, едва услышав ее “алло”. То в пространном письме за подписью “Ваш поклонник” просит ее сфотографироваться в роли Кармен и составляет целый сценарий серии снимков. Дирижер Малько предпринимает попытку познакомить Блока и Дельмас. Сначала она этого страшится, потом решается. Нет никаких реальных преград. Двадцать второе марта. Перерыв в спектакле. Она почти рядом. Но Блоку нужна дистанция: “Я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно уже дорогих мне плеч”. В результате он убегает домой и записывает: “Я боюсь знакомиться с ней”.

Он посылает ей свой мусагетовский трехтомник и церемонное письмо с оговоркой: “Я знаю, что стихи в большом количестве могут показаться нестерпимыми”. Но в то же время с внутренним убеждением: “Хотел бы поднести Вам лучшее, чем владею”. Еще до первой встречи успевает послать два стихотворения из нового цикла “Кармен”.

Двадцать седьмого марта Блок звонит Любови Александровне, не застает дома, просит перезвонить. В два часа ночи происходит их первый телефонный разговор, а на следующий день — первая встреча. В записной книжке — ее кратчайший конспект: “Всё поет”. Простая мелодия счастья будет звучать и дальше. Два месяца спустя: “Во мне — поет. И она — вся поет”.

А пока — тридцатого марта они сидят вместе в первом ряду зала Тенишевского училища, слушая речи мейерхольдовцев об итальянской комедии масок. Слушают не очень внимательно, Блок то и дело адресует спутнице записочки, она письменно же отвечает короткими фразами. Оба, оказывается, будучи во Флоренции, побывали в келье Савонаролы. Блок справляется, чем надушена Любовь Александровна: “Ориган?” — “Коти”, — пишет она в ответ. На этих же листочках — проект посвящения к циклу “Кармен”.

На следующий день цикл завершен. Своевременно, на пике растущего чувства:

Вот — мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!

Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!

Вот чьи глаза меня так страстно провожали,

Еще не угадав, не зная… не любя!

В коротком письме, помеченном “Пасха 1914 г.”, то есть шестого апреля, сбоку страницы фраза: “Грусть моя сегодня светла”. Вольная или невольная вариация пушкинского “Печаль моя светла”.

Тридцатого апреля Блок восхищается: “Она записывает иногда мои слова. Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны”.

Мужской экстаз. Ничего подобного из-под пера Блока прежде не выходило — ни в каких жанрах. Этот эмоциональный заряд и обеспечил гедонистическую составляющую “Соловьиного сада”. “Той, которая поет в Соловьином саду”, — надпишет Блок книжку 1918 года Любови Александровне, освободив тем самым будущих исследователей от дискуссий о прототипе героини. Но сама героиня, заметим, не певица, и в поэме она вокалом героя не соблазняет. В том саду поют исключительно соловьи. А из реальной жизни в сюжет вошла музыка чувственной страсти.

“Соловьиная” тема присутствует в датированным четырнадцатым мая стихотворении “Смычок запел. И облак душный…”: “…И соловьи / Приснились нам. И стан послушный / Скользнул в объятия мои…” На следующий день в записной книжке значится: “Мы с Любовью Александровной гуляем на Стрелке и в Елагинском парке. — После обеда говорили с Любой о том, чтобы разъехаться”.

Означает ли это желание Блока соединить жизнь с Дельмас? Не совсем. О том, чтобы “разъехаться”, разговоры шли и раньше — и в связи с Волоховой, и в момент увлечения Любови Дмитриевны “пажом Дагобертом”. Для принятия подобного решения все-таки требуется одновременное согласие обеих сторон. Такового ни разу не возникало раньше, не будет его и впредь. К тому же ситуации мучительного выбора для Блока нет, поскольку по натуре своей он не однолюб. Стиль его жизненного поведения — соединение в душе двух чувств, соединение в жизни двух женщин. Та же запись от пятнадцатого мая завершается словами: “Месяц справа молодой — видели я, и она, и Люба”. Вообще в это время “Любовь Александровна” и “Люба” то и дело соседствуют в записях, а “Люба” порой именуется “Любушкой”.

Блок с Дельмас много гуляют по весеннему Петербургу. Он уже не юноша, он пребывает, по Данту, nel mezzo del cammin di nostra vita, на полдороге странствия земного. (Полного пути пройти ему не суждено, но тридцать четыре года — традиционный рубеж, повод для ответственной рефлексии.) Поэта, можно предположить, тянет поговорить с любимой женщиной о самом главном, и тут обнаруживается разность в интеллектуальных уровнях. Иначе зачем бы стал он в письме от тридцать первого мая составлять для Любови Александровны список летнего чтения? По этому списку, сопровожденному деликатными комментариями, можно заключить, что очаровательная женщина (и ровесница Блока) не очень изощрена литературно:

“Фауст Гете — обе части. Это чуждое для Вас и близкое для меня. <…> Для языка надо читать всегда Пушкина, прозу Лермонтова и Толстого.

<…> А для того, о чем мы не раз говорили, читайте Достоевского и Толстого. <…> Читайте все так, чтобы знать в общих чертах, когда и чем жил писатель; просматривайте вводные статьи, а если их нет, посмотрите словарь. Там все гораздо ярче освещается”.

Методические указания сами по себе хороши, неизвестно, правда, насколько Любовь Александровна им последовала. Она едет на лето в Чернигов, Блок с восьмого июня в Шахматове. Оттуда он ей адресует живые, очень раскованные письма, где изящно соскакивает с “вы” на “ты”: “Сейчас не до того, потому что я погружен в Вас и ничего не чувствую, кроме Вас, в эту минуту. Кроме Тебя — ничего”. И в этом же письме от двадцатого июня пассаж, важный для понимания “Соловьиного сада”. Блок ищет слово, чтобы обозначить то новое, что внесла в его жизнь Дельмас, и наконец находит: “ ВОЗМОЖНОСТЬ СЧАСТЬЯ , что ли? Словом, что-то забытое людьми, и не мной одним, но всеми христианами , которые превыше всего ставят крестную муку; такое что-то простое , чего нельзя объяснить и разложить. Вот Ваша сила — в этой простоте ”.

Письма Дельмас не сохранились. Но одна важная цитата, одна реплика собеседницы обнаруживается в письме Блока от четырнадцатого июля:

“„Захватить жизнь в один момент”. Это доступно соловью, бабочке, пчеле.

А мы — люди (или — я только?). Все, что вы говорите, — всегда не так, Вы не умеете выражать себя. И вовсе не всем надо уметь выражать себя словами. Вы без слов — в сотню раз подлинней и лучше, чем в словах. <…>