«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

Возьмите массовые перевозки. Всякий, кто хоть раз входил в офисное здание, знает, что такое общественный автобус… Например: человек занимается юридической практикой. У него — адвокатское бюро на тринадцатом этаже офисного здания. Он, вместе с другими арендаторами офисных помещений в этом здании, вносит свою долю в оплату лифта, доставляющего к нему клиентов. Клиенты, в свою очередь, вполне эффективно вносят «плату за проезд» в лифте, поскольку она есть часть счета, предъявляемого им за юридические услуги: тем самым они оплачивают накладные расходы своего поверенного в делах. Вопрос: каким образом система городских автобусов может представлять собою нечто иное, чем система горизонтальных лифтов? То есть, в его основных чертах, все общество можно рассматривать как одно большое офисное здание.

И не следует останавливаться на лифтах. Возьмем службу охраны. Охранника у входной двери дома. Те, кто арендует квартиры в этом доме, сочли, что в их интересах нанять такого охранника. Почему полицейская служба остается функцией правительственных органов? Система судебных органов вполне может быть приватизирована… Стона уже подъехал к своему месту парковки; там он вгляделся в лица всех тех, кто приехал так же рано, как он, но тут ему вспомнилось, что он кое-что пропустил.

Он задом выехал с парковки, решив проехать длинным путем, вокруг комплекса «А», к главным воротам. Служба безопасности «Петрохима» не сравнима ни с какой другой. Можно быть полностью уверенным, что, когда похитителей схватят, это будет делом рук не ашертонской полиции, даже не ФБР, которым это будет поставлено в заслугу. «Петрохим» нанимал лучших в мире офицеров службы безопасности: «сливки» ФБР, ЦРУ, армейской разведки. Стона наслаждался открывшимся из окна машины видом: вдали, за лужайкой, — мини-нефтеперегонка, пруд с утками, сейчас оккупированный стаей канадских гусей, отдыхающих по пути на Север. Он сделал широкую петлю и выехал из главных ворот, а там резко развернулся. Притормозил и медленно подъехал к караульному помещению, где с полдюжины мужчин в форме сидели у экранов мониторов, наблюдая за работой камер слежения, дежурили у телефонов, пили кофе. Стона приблизился к ним медленно и спокойно, вглядываясь в их лица: двое чернокожих мужчин, раньше был и третий, он ушел несколько лет назад, такой седоволосый — Винс или Винни? Их много сменилось за годы его работы, но ни один из них не был его похитителем, ведь все они одеты в синюю форму, у них белые рубашки и красные галстуки. Он заглянул в глубь караулки, мимо мужчин в форме, которые обычно бросали взгляд на его петрохимовский пропуск и махали рукой — «Проезжайте!», и там, в глубине, он увидел человека в костюме, который вот уже год или чуть дольше был здесь начальником службы охраны, появился за год до последнего повышения Стоны в должности. Это было необычно, но иногда утром этот начальник сам проверял пропуска, он брал в руку пропуск Стоны, тщательно его прочитывал… мясистое лицо с оспинами, широко расставленные голубые глаза.

«Мистер Браун… доброе утро», — произносил он, как бы опровергая неверную интерпретацию, данную Стоной этому факту.

Стона испугался так, будто кто-то вдруг оказался рядом с ним в темноте ящика. Он попытался вдохнуть воздух сквозь заложенные ноздри, попытался всосать немного воздуха через клейкую ленту, закрывающую рот, он все пытался, пока что-то в его мозгу не сошлось, словно тисками сжав дыхательное горло.

«Мистер Браун… доброе утро».

Это был он.

Когда его отец умер, Малкольм сохранил облигации и акции, как отец и просил его перед смертью. Он хранил это, весьма скромное, наследство в несгораемом ящичке в солдатском сундучке, где хранились и другие вещи отца, оставленные в память о нем: его военная форма, почтовые открытки, футбольные награды, иммиграционные документы, написанные от руки, на хрупкой бумаге, самопишущей ручкой. Весной 1961 года со дня смерти отца прошло около двух лет. А мамы не было уже три года. Тео был здоровым рослым пятнадцатилетним пареньком, у которого впереди не было ничего, кроме будущего. Малкольм к этому времени уже стал заместителем начальника полиции, и под его руководством отделение год от года разрасталось, росло число полицейских, росла ответственность. Дот в зрелости становилась все красивее: ее светлые волосы потемнели и обрели цвет скорлупы лесного ореха, угловатая фигура округлилась, лицо светилось спокойствием и умиротворенностью. Малкольм лучшего и желать не мог.

А потом как-то посреди ночи — он запомнил, это было во вторник, в три пятнадцать — он проснулся от чувства голода, неутолимого голода, словно внутри у него разверзлась львиная пасть. Такой голод обычно просыпается в тебе в воскресное утро от запаха кофе и поджаренного бекона. Малкольм выскользнул из постели, натянул халат, спустился вниз и остановился перед открытой дверцей холодильника. Ему никогда не приходилось для себя ничего готовить, он никогда даже легкой закуски для себя не делал. Дот готовила завтрак, отправляла его на работу с упакованной в пакет едой, дома, в пять тридцать, его ждал на столе приготовленный ею ужин, а вечером она подавала воздушную кукурузу или клубничное мороженое, в зависимости от того, что Малкольму придется по вкусу.

В ту ночь он перебирал продукты в холодильнике, пока не остановился на запеченной в воскресенье свинине, банке майонеза и на половине кочана салата, разрезанного точно посередине. Малкольм соорудил себе сандвич и съел его, не садясь за стол, прямо у кухонной стойки. Потом — еще один сандвич. Потом два куска светлого бисквитного кекса и почти полную коробку крекера «Ритц». Все это он запил целой бутылкой молока. Включил кофеварку и просидел оставшиеся до рассвета часы в крытом переходе, потягивая кофе и глядя на боковой двор.

Прямо перед рассветом появилась Дот, поспешно набросившая свой желтый с оборочками халат, в бигуди — все бигуди, кроме одного, были закручены на голове ровными рядами, словно солдаты на плацу, на лице — тревога.

— Я проголодался, — объяснил Малкольм.

— Разве ты плохо поел за ужином?

Он успокоил жену и уговорил ее лечь обратно в постель, где она и оставалась, пока не зазвонил будильник, но Малкольм понимал, что она так больше и не заснула.

Он пошел на кухню, налил себе еще кофе и вернулся в переход. Свет изменился, серовато-синий свет луны и звезд сменился влажным белым светом утра. Солнца ему не было видно: слишком рано, да и направление не то, но точный момент смены ночи днем миновал, и он, Малкольм, его пропустил. Бесчисленные утра, когда он ловил рыбу или сидел здесь, в крытом переходе, он выслеживал этот момент с упорством и тщанием полицейского, ведущего наблюдение на участке. Но каждый раз он либо насаживал приманку на крючок, либо заходил в уборную — помочиться, либо закрывал на мгновение глаза — дать им отдохнуть, и когда он снова оглядывался вокруг, тот момент уже миновал: наступил новый день.

Весь тот день Малкольм не просто ел — он поглощал пищу: колбасу и холодный мясной рулет, которые Дот дала ему с собой, полную тарелку равиолли и тефтелей в кафе у Гвидо, соленые колечки и сладкие батончики из автомата. За ужином он съел жареного мяса с картошкой даже больше, чем Тео. А перед сном — целые две вазочки клубничного мороженого, полив его жидким шоколадом и запив большим стаканом молока. Совершенно изможденный тем, что не спал прошлой ночью, он улегся в постель уже в десять часов.

Дот пришла в спальню позже и оставила дверь приоткрытой, чтобы раздеться при свете, падавшем из коридора. Малкольм смотрел, как его жена, с которой он прожил уже двадцать два года, наклоняет голову, как падает свет на завитки волос у нее на шее под затылком… Потом она подняла ниточку жемчуга с шеи, оставила ее на мгновение на волосах и, стараясь не шуметь, тихонько положила ее на бюро: каждая жемчужина негромко щелкала по его полированной сосновой крышке. Дот медленно высвобождала большие пуговицы домашнего платья из петель, сначала — у горла, потом на груди, на животе у пупка, затем — у паха, и вот она переступила через цветастый ситец, подняла его с пола и молча расправила на стуле.

— Гм-гм.

Ее нагое плечо поблескивало в свете, падавшем из двери.

— Ты, должно быть, страшно устал, — прошептала она.

— Иди сюда.

Она подошла к кровати с его стороны; он сел на самый край и обхватил жену ногами, сплетя их за ее спиной.

— Малкольм! Куда ты дел пижаму? Ты же никогда не спишь голышом… — Он уткнулся лицом ей в грудь, вдыхая влажный солоноватый воздух, идущий из-под ее бюстгальтера и комбинации. — Малкольм!

Малкольм не произносил ни слова. Он сдернул бретельки с плеч жены, спустив комбинацию под грудь. Не расстегивая бюстгальтера, он и его стянул вниз, ей на живот. Освободились груди — полные, роскошные. Он приподнял груди в ладонях, каждой ладонью ощущая их тяжесть, их чувственность. Словно изголодавшись до предела, он наполнил рот ее плотью и принялся сосать, пока вкус ее тела изнутри не просочился сквозь ее кожу.