Вьюжной ночью - Василий Еловских

Андрея Рогова я позвал к себе в кабинет и сказал, как мог, сурово:

— Вот что, парень. Гулять — гуляй, но чтоб никаких следов не оставалось. Понял?

Это было не совсем по инструкции, данной начальником политотдела, и вообще не по правилам, но мне казалось, что так будет лучше.

Он отвел глаза, на его переносице появились складки.

— Тут ить капитан, наверно, наговорил. Это он все чего-то заедается.

— Да что капитан! Вы за себя отвечайте.

— Ну, а в чем я виновен?

Рогов — нервный, впечатлительный человек. Таким трудно в армии. Разговаривает со всеми не по-армейски многословно, вежлив, предупредителен, но, если его обижают, может взвинтиться, и тогда говорит резко, грубо. И вообще в нем больше штатского, чем воинского, в этом сержанте, это сразу видно, если присмотришься: одеваться любит с излишествами — то начсоставский ремень натянет, то голенища внутрь подогнет, и получаются сапоги не сапоги, черт те что (вот и сейчас у него опять не в порядке с голенищами, гимнастерка топорщится, — как петух после драки); вечерами он мирно, совсем по-домашнему, похохатывает с красноармейцами и говорит каким-то простецким, полупьяным языком: «Дык че ты, Петька?!», «А ну тя к чемору! Не блезирничай уж!»

— Что я сделал такого?.. — В голосе боль. — Рылом не вышел?

Внимательно слушает меня, виновато помаргивает, но, чувствую, не согласен со мной.

— И я за вас отвечать не намерен.

В его жалостливых глазах недоумение:

— Но, товарищ младший политрук!.. Мы с ней не как-то… А мы вполне серьезно.

— Ну и что?

— И ничего такого…

— А отлучки?

— Ну, один раз было. И ничего плохого в наших отношениях нету.

— Плохого не плохого, а нельзя, вам говорят.

— Мы жениться будем.

«Этого еще не хватало!»

— После войны будем, — поправился он.

— Вот после войны и женихайтесь. Потом все будет можно.

— Я люблю ее. И я серьезно с ней.

Разговор этот мне все больше и больше надоедал. Видимо, Рогов заметил что-то в моем лице.

— Выходит, скрываться надо, — сказал он с тоской. — Выходит, только тайно можно.

— Никак нельзя. Ни тайно, ни открыто. Да ты что, не понимаешь, что ли? Она — красноармеец. Крас-но-ар-меец!

— Но мы же только так… дружим.

«Ничего не хочет понимать», — думал я, злясь уже не только на него, но и на себя.

— А мы все равно будем дружить. Я не могу без нее. Честно говорю. — В его голосе упрямство. — И что все лезут к ней?

— Кто все?

— Я не о вас говорю, товарищ младший политрук.

Я молчал. Если б все зависело только от меня, я бы вообще ничего не говорил сержанту. Вспомнилось вдруг… Вчера под вечер я пошел прогуляться. Вяло и бесшумно валились на землю хлопья снега, и снег этот приглушал случайные звуки, возникавшие в безмолвной, застывшей тайге и сонной деревушке. Едва слышно кашлянул часовой: знайте — не дремлю. А какой приятный свежий воздух! Я неторопливо прошагал по деревне, которая чем-то напомнила мне окраинную улочку уральского городка, где я родился и жил до армии, миновал столовую, затихший штаб и остановился, услышав оклик знакомого лейтенанта Грищенко, командира «бабского» взвода, где было тридцать две девушки, и в их числе Люба Логинова. Грищенко стоял у землянок, возле которых был аккуратнейше расчищен снег и проделаны дорожки.

— Ну как воюете? — спросил я, едва скрывая улыбку.

Многие командиры дружелюбно подсмеивались над «бабским» взводным. Я ждал веселого ответа. Но Грищенко был сердит. Сплюнул:

— Да ну к черту!.. Прошусь в обычный взвод. К мужикам. Не могу больше. Обещают перевести. С ними ведь знаете как… — Он мотнул головой в сторону землянок. — Да и землянки эти… Одна халтура, а не землянки. Сунешь в печку две лучины — жара, спасенья нету. Хоть на улицу выбегай. Пройдет час какой-нибудь — холодище. Опять сунешь лучину — опять жара нестерпимая. Особенно ночью плохо. А они же все спят без задних ног. И простывают, конечно. Чихают, насморк и все такое. А что касается меня… После отбоя-то к ним не сразу и войдешь, черт те в каком они виде там.

На лице «бабского» взводного неподдельное огорчение. Я успокаивал его, говоря обычные в подобных случаях банальные фразы: «Уж если обещают, то сделают…», «В армии всяко приходится…»

Из землянки вышла Люба Логинова. Она, видимо, не ожидала встретить рядом со взводным меня, недоверчиво, как-то даже настороженно глянула на нас, замялась было, но тут же сказала громко:

— Товарищ лейтенант, разрешите к вам обратиться? Разрешите мне отлучиться на тридцать минут.

В таких, случаях взводные обычно спрашивали, куда и зачем. Грищенко ни о чем не спрашивал и метнул на меня многозначительный взгляд: «Уж мы-то с тобой, слава богу, знаем зачем. Нам эти штучки-дрючки — ооо как! — известны».

— Да вы же сегодня и так уже уходили. Скоро пойдете кино смотреть. Постойте с нами, чистым воздухом подышите. Какая все же прелесть — воздух таежный. Медовый какой-то. До армии я в Кемерово жил. Ну, у нас там воздух, конечно, другой.

Тут же без всякого перехода лейтенант сказал, что ожидается потепление, но метеорологи, «бывает, брешут», и неизвестно, в самом ли деле спадут холода. Потом сообщил новость: охотничья команда подстрелила двух здоровенных кабанов, и завтра в столовой будет гуляш из кабаньего мяса.

— Дичатинки поедим, — довольно потер руки Грищенко. — Это, брат, штучка! А там, глядишь, и медвежатиной угостят армейские охотнички.

Люба беспокойно переступала с ноги на ногу, будто на раскаленных углях стояла, лицо жалкое, болезненное. Было тяжело, неприятно глядеть на нее. Отошла от нас развалистой, совсем не армейской походкой.

— Видал? — сказал Грищенко.

Это был грубоватый вояка, отвергавший всякие «сантименты», всегда твердо, не щадя живота своего отстаивавший «дисциплинку». Чувствовалось, он немного растерян, командуя солдатами в юбках.

— Слушайте, приструните хоть покрепче своего сержанта. А то, смотришь, опять торчит тут. Давайте заключим союз: вы — оттуда, а я — отсюда. Ха-ха! Между прочим, видел вчера сценку одну. Капитан Угрюмов у штаба придирался к вашему сержанту. Дескать, не так поприветствовал. Не по уставу.

Люба, по-цивильному покачиваясь, неторопко прошлась мимо землянок до кустарника, облепленного снегом и похожего на высокие сугробы, и стала там что-то рассматривать. В сторонке, по дороге, проходили красноармейцы. Вот один из них (это был шофер Шагин) подбежал к Любе и что-то начал ей говорить, говорить. И тоже, как капитан Угрюмов, подбоченивается, рисуется, нос кверху. Она ответила что-то резкое. Но тот хоть бы что, даже слышно было, как смеется. Она пошла, он встал ей наперерез.

— Товарищ Шагин! — крикнул лейтенант. — Подойдите сюда.

И мне:

— Видал? Вот так и караулю. Навроде классной дамы. Или игуменьи. Ха-ха!

Влюбленные немножко похожи на сумасшедших. Я впервые подумал об этом, наблюдая за Роговым: он мог даже в лютую стужу, а она нередка здесь зимою, подолгу выстаивать в кустах, возле землянки, где жила Люба, и, переминаясь с ноги на ногу, по-детски похлопывая руками, ждать, когда девушка выйдет. Днем бегал в штаб, чтобы встретить ее в коридоре, и дежурные по штабу уже начали грубо выпроваживать его. Сержант наш заметно похудел, побледнел, стал растерян и странен: сидит, ничего не делая, никого не замечая, и улыбается как блаженный. А то что-то бормочет про себя. И на работе: крутит и крутит «американку», как автомат, а сам в мыслях где-то далеко-далеко отсюда, глянет на машину — не туда пошло… Но он еще вроде бы таился, скрывал свою любовь. А Люба нет. Я слышал, как она говорила девушкам-бойцам: «Я его ни на кого не променяю. Он лучше всех». Влюбленные женщины, не в пример нам, мужчинам, не боятся своей любви и готовы сказать о ней во всеуслышание.

Мне стало казаться, что Люба и Рогов похожи, как брат и сестра, хотя он был худощав, темноволос, длиннолиц, а она в телесах, светленькая, с личиком круглым, как месяц. Странное, необъяснимое сходство, появляющееся обычно у людей, уже давно живущих ладной супружеской жизнью.

В штабе пропали часы, принадлежавшие майору Звягинцеву, человеку, как мне тогда казалось, уже старому, с мужиковатой, на первый взгляд, даже отталкивающей внешностью, но беззлобному, честному, чем-то удивительно похожему на батальонного комиссара Дубова. Часы Звягинцев привез еще с колчаковского фронта. Они принадлежали убитому в бою командиру взвода, под чьим началом служил красноармеец Звягинцев. А взводному еще при царском режиме подарил часы его отец, а отцу — еще кто-то. В общем, часы были старые-престарые, неуклюже большие, тяжелые, с двумя крышками и надписью на внутренней крышке: кто-то когда-то кому-то подарил их. У вещей ведь, как и у людей, бывают сложные, запутанные судьбы. В штабе втихомолку посмеивались над допотопными, смешными часами, которые к тому же все время запаздывали и частенько останавливались. Но майор дорожил ими и охотно показывал их всем. Часовых мастеров в тамошних местах днем с огнем не сыщешь, и Звягинцев по моему совету вызвал вечером Рогова, который кое-что понимал в часах. И вот в эту пору, когда оба они — майор и сержант — возились со старинным механизмом, стараясь проникнуть в его тайны, командир дивизии вызвал к себе штабистов. Звягинцев ушел к генералу, а Рогов, сколько-то времени поколдовав над часами, вернулся в типографию, оставив на столе записку: «Товарищ майор! Сделал, что мог. Часы, как видите, ходят. Не знаю только, долго ли вот проходят».