Вьюжной ночью - Василий Еловских

Тонкий слух помог Зине поближе познакомиться с Евгением.

…Их было трое — она и две ее подружки-студентки. В тот вечер, как это часто бывало, они пошли в заводской Дом культуры, до которого от их общежития рукой подать — через две крупнопанельные пятиэтажки (они росли в городе, как грибы после теплых дождей) и три ветхих деревянных домика. Потанцевали. Без постоянных партнеров, с кем придется. Потом поужинали в буфете, по-студенчески, взяв, что подешевле. Захотелось домой.

Была поздняя осень. Студеный ветер сгонял на застывшую землю редкие снежинки. На улице странно тихо и одиноко. Но вот послышались какие-то недобрые, с нажимом, выкрики, матерщина — у перекрестка, на тротуаре стояли, что-то обсуждая и пьяно размахивая руками, двое мужчин, молодые, мордастые, один — в распахнутом полушубке, другой — в кепке и расстегнутом пальто. Зина с подружками хотела обойти парней. Не тут-то было: пьянчуги будто ждали их и, перестав махать руками, преградили дорогу.

— Стой!

А второй крикнул вовсе нелепое:

— У, гадство! — И промычал что-то нечленораздельное.

— Держи, Вань, ту, а я — энту.

Зина страшно боится пьяных; никого не боится так, как пьяных, даже язык вроде бы отнимается и коленки дрожат. И началось это с детства: когда была маленькой, дома через три от них жил лохматый, мрачный мужик, который часто напивался и, будучи на взводе, гонял по улице свою бабу и орал что-то совсем несуразное. Зина нервно и визгливо крикнула:

— Отстаньте! Налили шары-то.

А Зинины подружки не испугались и начали стыдить, урезонивать парней, но это вроде бы даже взбодрило пьянчуг и они, пошатываясь и хохоча, наплыли на девушек. Подружки увильнули, а Зина попалась. Парни держали ее за руки: один за левую, другой за правую. Она вырывалась, уговаривая их и ругаясь. Подружки подбежали и стали отдирать Зину от парней. Конечно, было много шума. И крика. И хохота (хохотали парни).

Что же дальше? А дальше… Смешно получилось дальше: Зина толкнула парня в полушубке, и он, попятившись, налетел на одну из подружек — Нюру. Та тоже толкнула его. Парень, снова попятившись, запнулся и свалился, — видать, до того нахлестался, милый, что уже едва стоял на ногах. Но тут же вскочил и налетел на Нюру. Та отмахивалась, отступала, бормоча: «Да отвались ты, холера!», — а потом, рассердившись, ударила его кулаком. Он упал, на этот раз просто и быстро, шлепнулся, как мешок с картошкой. Даже взвыл слегка.

Нюра была рослой, уже не очень-то молодой, некрасивой и по-мужичьи сильной. О Нюриной силе, которую та всегда стыдливо скрывала, Зина узнала случайно: гостила у ее матери в деревне и однажды утром, выскочив во двор, увидела, как подружка, приподняв за комель бревно, оттащила его к задам двора, даже не вздохнув. Зина тоже схватилась за комель, приподняла, но с трудом: «Ой-е-е!»…

Парень в кепке не разобрал, не понял с пьяных глаз, что к чему, и захохотал, увидев, как его дружок развалился на земле. Шибко уж смешно ему стало, что тот валяется в ногах у девчонок.

И тут подошел он, Евгений (герои всегда появляются в нужный момент, правда, в жизни куда реже, чем в книгах).

— Оставьте девушек в покое! А этот чего тут разлегся?

— Закрой свое едало, а то я тебе его заткну, — сердито проговорил парень в кепке. До прихода Евгения он был настроен, в общем-то, неплохо, даже похохатывал, а тут начал ругаться: «Ты че приперся? Уматывай, ать, два! Убирайся, гад!», — а потом, что бывает с пьянчугами, вдруг озлился, зарычал даже, съездил Евгению по скуле и хотел пнуть в живот. Евгений удивился (это было заметно, что удивился), крикнул: «Хулиган! Бандит!» — и тоже ударил парня. Тот упал. И как-то странно — боком.

Пьянчужки, вскочив, погнались за ними. Парень в полушубке, видно, поскользнулся и снова шумно бухнулся на землю, а второй, крикнув: «Стой, сволота!», — дернул Евгения за плечо, да столь резко, что и сам едва удержался на ногах.

Теперь Зина понимает: то, что делал Евгений, тоже нехорошо, — он мог отогнать их и так, много ли силы у пьяных в стельку, но тогда… тогда она была почему-то восхищена им, он показался ей таким смелым, таким благородным, таким…

Евгений, оказывается, тоже был «под градусом», но слегка. Проводил их до общежития и все говорил, говорил, стараясь быть любезным. В голосе легкое напряжение. Сказал, что в отпуске, живет у двоюродной сестры.

— Что вы вдруг надумали отдыхать в Сибири? — спросила Зина. — Да еще в холод.

— Это не зима, а лето в зимнем платье.

— А если серьезно?

— У меня предстоят очень важные встречи. И я не мог не приехать.

— С кем же? — спросила она с непосредственностью провинциалки.

— Да с вами.

У институтского общежития (рядом кинотеатр, напротив — больница) было светло, людно; по-прежнему кружились, плясали и дергались возле электрофонарей сухие снежинки. Кажется, никогда Зине не было так радостно и легко. А почему — шут его знает. Он глядел только на нее, его интересовала из троих только она, это было заметно. И это было неприлично. Но она тогда не думала, что неприлично. Она думала: «Он красив. И смел. В чертах лица суровость и благородство». Понимала, что мыслит высокопарно, смешно, и улыбнулась. Он принял это на свой счет и тоже улыбнулся.

Попрощавшись, сказал ей в спину сердитым шепотом: «Хорошенькая, чертовка! Мы еще встретимся». Но она услыхала.

Назавтра он пришел в общежитие. А недели через две она не узнавала себя: слушая лекции, вспоминала Евгения, его лицо, пушистый чуб, басовитый голос, легкую, как бы игривую походку. Готовясь к занятиям, думала больше о нем, чем о занятиях, не могла не думать, это было выше ее сил. Хочет сказать: «Послушай, Слава», «Петя», — а язык против воли говорит другое: «Послушай, Женя». Конечно, ехидненькие улыбочки, смешки… Пробудившись ото сна (все равно, ночью ли, утром ли), чувствовала какую-то неуемную радость. На улице морозина, пурга, нелюдимо, а сердце горит: «Что со мной?! Что такое? От чего!.. А — Женя!!» И, кажется, будто знает его давным-давно, с самого детства. Поблек весь мир, ярко сиял только он, Евгений. Это была не простая, а какая-то горькая радость, что-то вроде неотступной болезни, которая пугала Зину.

Он писал ей из Москвы. Часто. Каждую неделю. А она ему еще чаще — через два-три дня. И ее не обижало, что он пишет реже: он занят, ему некогда. Перед каникулами Евгений снова приехал, и они поженились.

Обыкновенная, в сущности, история.

Помнится, они стояли напротив институтского общежития, возле голого, холодного тополя и он сказал, беспричинно посмеиваясь: «Ты красива. А красавицы в личной жизни бывают почему-то более неудачливыми, чем другие женщины. Не замечала?»

Зина не раскаивается, что вышла замуж. Конечно, ленив он и несобран. Учился в институте. Бросил. Двадцать семь лет, а сменил уже много работ и ни в какой из них «не мог найти себя». Выпивает. Понемножку, правда, — стакан или два любимого им портвейна, зато частенько. Даже Мария Ивановна и Константин Петрович не догадываются, что сын сколько-то пропустил, а Зина замечает: глаза у Евгения тогда как-то необычно блестят, и на щеках появляется легкая болезненная краснота. Униженно клянчит у матери: «Ну, дай хоть трешку. Хорошо, дай рублевку. Ну, пожалуйста!»

Зине жалко мужа, ей кажется, что в нем есть какая-то теплота, что-то по-настоящему хорошее.

…Они стояли у вокзала. На улице кружились, плясали и морозно поблескивали редкие снежинки. Как тогда, в их первый вечер… Беспокойно, шумливо сновали пассажиры с чемоданами, портфелями и узелками. Бесконечная, текучая толпа, у которой не бывает ни конца, ни начала, — вокзал есть вокзал. У каждого свое. У Зины тоже свои заботы.

— Какие у тебя маленькие пальчики. — Он удивленно разглядывал ее руку, будто видел впервые.

— Точнее, короткие и толстые. И не очень-то красивые, как мне кажется. У моего отца и матери пальцы были такими же. Я ведь сибирячка. У нас страшные морозы бывают. И твои тонкие длинные пальцы там легко обморозить.

— А я обмораживал. Ух и ныли!

— И потом… В деревне все же много физической работы. Это тоже сказывается… Ты опять выпил, — сказала она уже недовольным голосом, углядев на щеках Евгения болезненную красноту.

— Только стаканчик…

— Горе ты мое! Горе луковое.

Евгений как-то смешно поежился. Он не обидчив, не то что его родичи. С ним, в общем-то, легко.

— Ведь ты привыкнешь.

— Да я уже давно привык к тебе.

— Привыкнешь к вину. А потом попробуй отвыкнуть.

— Я?! Если я скажу себе «нет», значит — нет.

Петушок! В нем как-то странно сочетались смелость с малодушием, сила со слабостью. Дома не шибко-то считаются с ним, Мария Ивановна то и дело обрывает: «Да, много ты понимаешь. Молчал бы уж!»

— И все-таки ты рано уезжаешь. Ведь могла бы еще денька три-четыре пожить. Не любишь ты наших, я знаю. Я же вижу. А они о тебе, между прочим, отзываются совсем неплохо. Говорят, что ты работяга и чистоплотная… От других только и слышишь: «Она не стоит его», «Он не стоит ее». А мои такого не говорят.