Философские пропасти - Иустин (Попович)

Просветительство – это проекция святости. Только освятив себя, человек может освящать других; только став светом, может просвещать других. Богочеловеческое Евангелие все сводится к личному подвигу, всегда исходит из себя, из своей личности. Спасаясь, человек неприметно спасает и окружающих его; просвещаясь, он просвещает и других. Это евангельский путь, верно практиковавшийся, сберегавшийся и сохраненный в Православии и громогласно выраженный словами великого святителя и просветителя вселенной Григория Богослова: «Надобно прежде самому очиститься, потом уже очищать; умудриться, потому умудрять; стать светом, потом просвещать; приблизиться к Богу, потом приводить к Нему других; освятиться, потом освящать».

По воле Провидения мы (сербы – прим. ред) живем на географическом и религиозном перекрестке Востока и Запада. Наверное, поэтому мы так часто оказываемся на мучительном перепутье. Обратили ли вы внимание на то, как к нашей православной душе не подходит рационально-схоластическое просвещение, просвещение, римокатолической и протестантской Европы? Это весьма явно выражено в идейном и моральном заблуждении нашей интеллигенции. Оторванная от народа, она утратила православное ощущение и православные ориентиры в главных вопросах жизни и смерти. Просвещение в стиле европейского Aufklarung’а никогда для нас не может быть просвещением. Православное ощущение, православное сознание только святителей признает просветителями, и только святость – светом. Глубок голод нашей души, глубже чем это кажется многим представителям нашей интеллигенции, и никто, кроме Христа и Его святителей-просветителей, не может его утолить.

В таинственной и святой Православной Церкви для человека, который искренно ищет смысл и свет жизни, всегда заключены несказанные духовные радости, и утешения, и воодушевления, и полет, и размах, и вызывающие восторг горизонты. Ни во мне, ни в тебе нет такого отчаяния, такой печали, такого недоумения, такого греха, такой тьмы, такой смерти, которых бы мы не могли изжить из себя чудотворными православными молитвами. Если мрак придавил твою душу и ты расслабленный духом лежишь во тьме, вот тебе молитва, выплачь ее, и станет легче: Просвещение во тьме лежащих Спасение отчаянных, Христе, Спасе мой, к Тебе утреннюю, Царю мира, просвети мя сиянием света Твоего.[здесь и далее стихи из акафиста Иисусу Сладчайшему] Если ты помрачился многими грехами, вот тебе лекарство: Иисусе сладчайший, освяти мя темнаго. Иисусе, Свете мой, просвети мя. Если нечистые, несвятые мысли приходят к тебе на сердце, прибегни к молитве, молись долго и с плачем: Иисусе сладчайший, просвети моя мысли сердечныя. Иисусе, Свете святый, облистай мя. Если красная мгла сладострастия показалась на горизонте твоей души, сразу же припади к чудесной молитве: Иисусе сладчайший, просвети моя чувствия, потемненная страстьми… Иисусе сладчайший, сохрани сердце мое от похотей лукавых. Если же они со всех сторон найдут на тебя, чтобы свалить во тьму, в отчаяние, в смерть, - возопи ко Господу Всемилостивому:  На небо очи пущаю моего сердца к Тебе, Спасе, спаси мя Твоим осеянием.[Воскресная утреня, первый антифон, второй глас.]

III. ВОДОРАЗДЕЛ

Метерлинк перед великой тишиной

Морис Метерлинк [(1862-1949) – французский писатель, лауриат Нобелевской премии (1911) прим ред.] через свои печальные мысли и бурные ощущения всегда стремился к центральной тайне мира. Он непрестанно к ней приближался, а она непрестанно удалялась от него. Таинственная душа реальности эта чудесная синяя птица, каждый раз выпархивала из гнезда, когда Метерлинк к ней приближался, протягивая к ней свои страстные руки, готовые к вечным объятиям. И Метерлинк остается одиноким в своей тоске, вечно одиноким со своими жаждущими руками, которые каждый день могут свернуться в самоубийственное кольцо. Трепещущее желание и спирающая дыхание любовь к волшебной синей птице буйно росли в высоты бесчисленных бесконечностей и смело погружались в глубины бездонных пропастей. Они жужжали «жизнью пчел», благоухали «разумностью цветка», .рыдали «великою тайною», мудрствовали «великим законом» а синяя птица все упорнее скрывалась от Метерлинка. И он, измученный мыслями, израненный чувствами успокаивал сам себя: скорбь лечил скорбью, печаль – печалью, воздыхание – воздыханием.

Мироощущение Метерлинка очень сложно и потому весьма скорбно. Его мысль о мире всегда цветет неизлечимою печатью, ибо вырастает из трагически сложного мироощущения. Человек такого ощущения и таких мыслей не может не быть печальным в этом мире. А если этот человек – Метерлинк, тогда его печаль часто превращается в крик, в ужас, в вопль «слепых», которые безнадежно блуждают по своему обособленному острову смерти, который зовется землею.

Метерлинк, как редко кто в Европе, ощутил, что жизнь и смерть, по сути, составляют одну неделимую проблему и одну неделимую муку. Не может человек жить спокойно, если его жизнь окружена небытием и заминирована смертью. Ведь с какой бы стороны ни приступал Метерлинк к жизни и ни входил в нее, везде он встречал смерть, или ее предтеч, или ее хранителей.

У смерти нет языка, нет слова. Она всегда молчит. Нет более упорного и более вероломного молчальника в человеческих мирах. Потому смерть и является самым страшным чудовищем. Немой враг – самый невыносимый и самый отвратительный враг. О, если бы он заговорил! Человек бы ожил; радость бы громом ударила в его сердце. Но смерть всегда молчит. Ведь слово означает жизнь означает смысл, Логос. Если бы смерть заговорила, то умерла бы. Слово – отдушина всякой муки и особенно сильнейшей. Представьте себе, если бы Иов не говорил или если бы Иван Карамазов не исповедался Алеше! От молчания Иов бы умер, а Иван сошел с ума.

Через все свои дела Метерлинк на самом деле задавал один-единственный вопрос: в чем смысл жизни или в чем смысл смерти, каков смысл существования мира? Этот триединый вопрос был особенно остро и искренно им поставлен в своем новейшем произведении «Перед великой тишиной».

Как странный знак вопроса, человек идет по этому миру. Чувствительный к таинственности мира, человек неисчерпаем в воображении и в постановке вопросов себе и миру вокруг себя. И на все его вопросы один ответ – великое молчание. Разве только это? Вселенная, справедливость, Бог отвечают молчанием великим и, увы нам, возможно, вечным. Великое молчание есть самый немилосердный ответ измученному мыслителю. О, ему был бы более желателен любой иной ответ, лишь бы не тишина, великая, упорная, жуткая.

***

По природе своего существа человек – вопрошатель. Но часто весьма трагический вопрошатель, ведь редко, реже всего он спрашивает себя о том, что такое сознание, которое и рождает вопросы, и отвечает на них. Только глубочайшие мыслители задаются этим вопросом. И немо молчат перед ним. Метерлинк же часто весь в этом вопросе. «Сознание, - говорит он, - которым мы столь горды, в котором наше все, без которого бессмертие для нас было бы равнозначно смерти, что оно есть в своей сущности? Может быть, это вид некоей непроницаемой перепонки, новая ткань, паразит нашего мозга, который нас навсегда отделяет от остального универсума? Самый роковой дар наш, который для нас закрывает реальность всего существующего?»

Сознание – это то, что единственно и непосредственно «наше», то, чем мы суть мы, и все-таки в своей загадочной сущности – это некий незнакомый чужеземец внутри нас, чужак, пришедший, кто знает из каких миров, и созданный, кто знает из какой материи. Сознание гораздо нежнее сна, но все же реальнее камня. Человек, если серьезно и искренно задумается над природой свого существа и своего сознания, должен почувствовать, что в его ткань вотканы бесчисленные и бесконечные силы. Как будто весь космос единым, огромным усилием собрался, сжался, сконденсировался в малюсенькое существо и произвел человека. Макрокосмос в микрокосмосе. И наоборот: в малом человеке живут все миры, все их тайны, и действуют все их силы. Кто распутает человека? Расшифрует его шифры? Разгадает его иероглифы? Метерлинк живо ощущал эту макрокосмическую сложность и таинственность человеческого существа. «Мы несем в себе, - заявляет он, - le resume всей истории всех миров». «Человечество, по видимости, ведомо не разумом, даже не чувствами, а силами, инородными и неизвестными. Возможно, оно испытывает влияние определенных космических атмосфер, определенных эфирных зон, через которые оно проходит на своем пути в пространстве и времени. Только его коллективная глупость препятствует тому, чтобы всегда следовать указаниям тех, кто инстинктивно или сознательно понимает, куда ведут эти силы».

Задавленный тайной миров, как некими бесчисленными ночами, Метерлинк болезненно ощущает, что человеческое сознание слишком мало, чтобы осветить своим светом непроглядные тайны: «То, что мы называем сознанием, человеческим сознанием, хотя бы и возведенное до крайней степени силы и совершенства, всегда весьма ограничено, весьма сильно сужено, сведено к одному кругу, неясно освещенному, почти никогда не выходящему за рамки наших повседневных, малых переживаний».