Любовник Дженис Джоплин - Элмер Мендоса

Маскареньо подскочил как ужаленный:

— Поговори у меня, умник! — и с третьего удара сбил Капи с ног. — Можешь подтереться своим мнением!

Рыбак, который на своем веку повидал даже сирен, не спеша поднялся на ноги, под настороженными взглядами полицейских приблизился к столу, с хитрым видом взял стакан своего обидчика с остатками молока, откусил краешек и принялся невозмутимо жевать, будто положил в рот ложку обычной каши. Маскареньо рассвирепел, выбил стакан из руки Капи и набросился на него с кулаками. Двое полицейских подхватили рыбака, поволокли к двери и выбросили наружу. Ривера, который провел ночь вместе со всеми, воспользовался появлением начальника, шагнул к нему и тихим голосом произнес:

— Сеньор команданте, я Мариано Ривера, казначей рыбацкого кооператива, это я позвонил в полицию!

Маскареньо с любопытством посмотрел на него.

— Почему сразу не сообщил?

Ривера поймал на себе подозрительный взгляд Капи и, поняв, что терять больше нечего, окончательно расхрабрился:

— У нас нет телефона, мой команданте, мне пришлось дожидаться удобного случая, чтобы поехать в Наволато и там воспользоваться аппаратом в одной закусочной!

— Но ведь ты мог сделать это на несколько недель раньше, еще немного, и они бы от меня улизнули! Правду говорят, мошенник обжулит, а с дураком сам себя проведешь!

— Я только хотел помочь вам…

— Прытко пела рыбка! В следующий раз, если вознамеришься донести на кого-то, делай это вовремя или вообще не доноси!

В разговор вмешался Франко:

— Шеф, большая часть информации, что я вам передал, получена от него!

— Вот как? А почему ты сказал, что Валенсуэла представляет угрозу для детей?

— А он, знаете ли, любит на людях доставать из штанов свой член!

— Ну, хватит. Франко, пошли-ка пару ребят обшарить местность на Атамирако и вокруг лимана, да пусть прихватят с собой вот этого дурака; арестованных отвезти в Кульякан, и чтоб никто с ними и словом не перемолвился до моего приезда!

— Команданте, — обратился к нему Ривера, — я хочу попросить вас об одном одолжении.

— Говори быстро!

— Я насчет сеньориты Ребеки, она здесь ни при чем!

— Ты же сам обвинил ее в пособничестве партизанам!

— Я ошибся! Пожалуйста, не увозите ее, она ни в чем не виновата!

— Это невозможно, она не только сообщница Валенсуэлы, но еще и наркоторговка, а если ты ее защищаешь, значит, придется и тебя допросить!

Ривера состроил кислую мину.

— Нет, не надо, пусть все остается так, как есть…

— Вот так-то лучше, и не рыпайся больше, а сейчас поезжай вон с ребятами и помоги им отыскать улики!

Капи, сидя на полу рядом с ними, услышал достаточно.

— Вот это да, ну и гад же Ривера, это он подставил Санди, засранец!

— Ага, и все из-за бабы; есть козлы, которые готовы мать родную продать, а у этого, видать, матери вообще не было!

Тем временем рыбаки случайно наткнулись на сокровище Санди.

— Тибурон, это чего у тебя?

— Сам не видишь — бутылка!

— Да она же битком набита деньгами!

— Нуда!

— Чертов Тибурон, ты откопал сокровище пирата Моргана! Теперь есть на что выпить и браконьерствовать не надо!

К восьми утра Маскареньо проголодался. Прежде чем покинуть дом, он внимательно осмотрел стены и предметы мебели, в нескольких местах постучал по полу и еще раз пообещал себе эту виллу. А почему бы и нет? С какой стати отдавать ее кому-то? Он заслужил этот дом по праву, так какой ему смысл пускать на подарки свою же собственность? Маскареньо полюбовался с балкона на яхту и представил себя на палубе в плавках, темных очках на рыбалке в океане: «Что за жизнь я себе устрою!»

Уже собравшись уходить, он задержался, чтобы еще раз проверить книги — а вдруг под безобидными обложками спрятаны крамольные сочинения? Команданте открыл несколько штук наугад, но все неудачно: «Сто лет одиночества» так и были «Сто лет одиночества», а «Мигель Строгофф» — «Мигель Строгофф». Рядом с «Раюэлой» стояла книжка, которая раньше каким-то образом ускользнула от его внимания, — «Свобода под честное слово» Октавио Паса. Что такое? Подозрительное заглавие! Ну-ка, ну-ка, посмотрим — и команданте открыл книгу на первых страницах: «Там, где заканчиваются границы, исчезают дороги. Где начинается безмолвие. Я продвигаюсь медленно, а народ…» Так-так, интересно! И Маскареньо пробежал глазами по строчкам до конца страницы: «Открываю и сумерки, и ночь… А затем обожженную сьерру и кучку глиняных домишек… Я открываю засуху и стенанья, мастурбацию…» Ни черта себе! «…день с хлебом и водой, ночь без воды…».

Выйдя из дома, Макскареньо с победным видом протянул книгу полицейскому за рулем: — Я нашел еще одну улику!

Начиналась жара, и на черной безрукавке команданте стали различимы пятна пота! «Этот каброн Родригес у меня в долгу, в большом долгу!» — подумал Маскареньо, и в это мгновение язва снова дала себя знать.

— Как вы себя чувствуете, мой команданте?

— Хорошо! Утро сегодня великолепное!

Глава 17

В тюремной камере стояла удушающая жара. Но поскольку из-за боли Давид словно витал в ином мире, в котором не было места другим ощущениям и пониманию происходящего, из внешних раздражителей им воспринимались только пение и плач, кажущиеся ему далекими и чужими, будто вовсе не его окружали эти звуки, преисполненные горечи и безутешности. «Они заставили меня припомнить эпоху гонений на первых христиан, — сказала карма. Давид тяжело дышал открытым ртом. — Впервые мне захотелось отречься от жизни».

Кто-то не вытерпел и закричал:

— Чертов Облади, заткнись ты наконец, каброн!

Но тот, чужой и далекий, продолжал напевать: «Так выходи же за меня и будешь слушать ты всю жизнь мой мюзик-бокс! Облади, облада…»

«Я хочу к маме», — подумал Давид. «Это невозможно, нас держат взаперти в этой мерзкой тюрьме, и учитывая твое признание, не думаю, что мы вообще когда-нибудь увидим свободу. Полагаю, здесь сейчас градуса сорок четыре — кто-нибудь когда-нибудь погасит эту лампочку на потолке?» — «Они отняли у меня фотографию Дженис!» — «По-моему, тебе уже пора забыть про Лягушачьи Лапки. Не думаю, что тебе суждено снова встретиться с ней». — «Почему, ведь у меня есть деньги на билет до Лос-Анджелеса? Я приеду к ней в гости!» — «Судьба человека может быть доброй или злой, но необязательно той, какой он заслуживает!» — «Откуда ты только набираешься этих премудростей!» — «Мы должны ехать в Чакалу, отмщение не должно зависеть от случайностей, нам нужно хорошенько продумать план действий, чтобы сбежать отсюда». — «Почему все так непросто? Чато умер… Я хочу в Лос-Анджелес. Are you Kris Kristofferson? Что ты мне дала? Я боюсь уколов, а голубые таблетки я запил твоим коктейлем и почувствовал себя как в самолете, проваливающемся в бесконечную воздушную яму». Рыдания не прекращались. — Здесь собрались одни слабаки! Они находились в подвале, разделенном коридором на два ряда по четырнадцать камер размером метр на два. «Драконы» бросали сюда своих пленников, чтобы после отправить кого-то в военный лагерь номер один, других в тюрьму «Сересо» в Агуаруто, а третьих на тот свет. Поскольку Давид уже во всем сознался, его тут долго не продержат. Смерть Чато снижала интерес полиции к его двоюродному брату, но пока он был нужен Маскареньо по другим соображениям; команданте планировал наполнить свою тюрьму до отказа, чтобы заключенные ходили по головам сокамерников, и с этой целью отправился в порт Альтаты на поиски новых сообщников. Давид открыл глаза, согнал с лица комара. Ему приснилась Чакала и солнце, похожее на круг желтого сливочного масла; он и Дуке охотились в горах; «Мама хочет, чтобы я принес броненосца, а еще надо добыть кролика для Карлоты».

Давид вспомнил тот день, когда он, подросток четырнадцати лет, убил оленя — оба замерли на бесконечное мгновение, неожиданно выйдя из-за деревьев навстречу друг другу; в правой руке Давид держал камень, очень похожий на тот, которым бросил в Рохелио Кастро; метнул его в голову животного, и оно упало, будто подстреленное. Как же тогда расстроилась и сердилась на него Мария Фернанда! Она даже наотрез отказалась попробовать мясо.

Давид открыл глаза, увидел металлические прутья решетки и с трудом поднялся на ноги, чувствуя себя совсем скверно.

«У меня все тело болит!» — «А ты что хотел, подарок на день рождения?» — «Но что я такого сделал, почему меня избили?» — «Мы же теперь бунтари, ты что, не понял?» — «Я в этом ничего не понимаю!» — «Для правительства, проводящего политику государственного террора, каждый является потенциальным врагом!» — «Как здесь смердит!» — Тюрьма не была оборудована туалетами или унитазами в камерах, заключенные справляли нужду на пол своей клетки, а потом выпихивали испражнения в коридор. Раз в день работник тюрьмы с помощью пожарной кишки смывал экскременты в конец коридора, где в полу была проделана дыра. — «Дженис подала мне знак, и я пошел за ней, думал сначала, что она дьявол, не иначе, такая худосочная и жаждущая, даже кости выступают через кожу, сущая чертовка, и запах от нее необычный, но не такой, как от Ребеки». — «Сравнил тоже, Ребека — ангел любви!» — «Она обняла меня крепко, очень крепко, будто в отчаянии, а потом тихонько запела что-то — ту лав энибади…» — Давид остановился, услышав, как зазвучала, приближаясь, другая песня, пока не поравнялась с решеткой его камеры. Мужчина, который напевал ее, посмотрел на него в упор долгим взглядом, не останавливаясь и не прерывая пения — гладкое лицо без признаков растительности; прямые длинные волосы, расчесанные на пробор посередине, и очень холодные глаза. — «Я ей приносил подарки, а она швыряла их обратно мне! Облади…» — Мужчина ступал, не разбирая дороги, прямо по дерьму в коридоре, которое — что за черт! — вдруг раздвигалось в стороны у него под ногами, образуя чистую дорожку.