Подконвойный мир - Александр Варди

Высоцкая знала, что работающие на обрубке китайцы приносили частенько лохань с какой-то едой и просили Пивоварова сварить содержимое на электроплитке. Каждый раз китаец Фын-дэ предлагал Пивоварову миску варева. Так случилось и на этот раз.

— Куший шюпу, Юли, — говорил Фэн-дэ, — китайский шюп — сила. Мы могучи народ. В Пекине ходют, кричут, все в сини мундир. Руки в кулак, вверх. «Долой импирилизм! Давай сицилизьм! Давай, давай рису!» — У нас нет рису, но есть клиса.

Пивоварова, видимо, что-то осенило и он взволнованно спросил:

— Скажи, Фын-дэ, откуда у вас мясо, которое вы здесь часто варите? Ходите вы сытые. Лица лоснятся. Глаз не видать.

— Твоя никому не говори? — спросил китаец.

— Ну, что ты!

— Ловим клису. Много жильных клис. Скусно как шьвиня. Китайский клис худой. Лусский — жильный, болшой. Потому сицилизм. Дай нам в Китай столько жильных клис — мы все разнесём, всех завоюем. Жильный клис — это лючче всех… лючче чем маленьки шенщин, хи-хи-хи-хи!..

Высоцкая расслышала испуганный, утешающий лепет Фын-дэ и поняла, что Пивоварова стошнило. Через несколько минут на подстанцию пришел Журин. Узнав о причине бледности Пивоварова, сказал:

— Помнишь, в этапе был такой седой отощавший реэмигрант из Китая? Разговорился я с ним. Меня интересовало положение в Китае. Думал, что в Китае умнее нашего Звэра орудуют, а реэмигрант этот разубеждал меня. Рассказывал об одной манифестации в Пекине против Америки. Демонстранты знали, конечно, что единственным поджигателем войн и любых насилий являются только коммунисты, но людей не это возбуждало. Им разрешили, наконец, вылить злость, ненависть, скопившиеся в душах. Диктатура жестока, беспощадна. Это неотвратимо возбуждает ожесточение душ. Люди тоже становятся жестокими, способными творить зло. На демонстрации им разрешили злобные, ненавидящие выкрики и люди делали это с увлечением и страстью, не задумываясь над тем, кому это выгодно. Они были рады даже ложному поводу выплеснуть злость, выкричать её, вымахать руками, выдохнуть, почувствовать изнеможение эмоциональной разрядки, облегчение, расслабить натянутые струны сердца.

— Все одинаково одеты в синюю робу. Все вслед за заводилой, лающим лозунги в рупор, тянут изможденные руки в положение гитлеровского салюта и орут, верещат.

Страшное зрелище! Синих этих муравьев миллионы: примитивных, не мудрствующих, покорных, готовых ненавидеть все, что разрешено, принимающих смерть по любому приказу — ибо жизнь их цены не имеет. Человек чувствует себя там букашкой, песчинкой, каплей в океане, не имеющей право на свой путь, на свою идею. Оловянные оглупленные солдатики, синие муравьи, саранча примитивного нацизма, — уже впились в распластанное тело человечества.

— Что, если услышат такое Зойка, Клавка или яловая буренушка Гребешкова? — ужаснулась Высоцкая. Ведь не выгонишь их из комнаты, когда послышатся такие тирады.

Высоцкая перекусила щипчиками спираль своей маленькой сушильной камеры и, вместо вызова по телефону электриков главного энергетика, попросила одного из сталеваров (Даль отсутствовал), чтобы пришел к ней электрик подстанции. Она сказала, что вызвать других электриков ей не удалось.

Через несколько минут явился Пивоваров, и Высоцкая впервые всмотрелась в него в упор.

Пивоваров растерялся, смутился под этим сердитым, как ему показалось, требовательным взглядом. Он пробормотал что-то о запрете отлучаться с подстанции и, прихватив сушилку, собрался выйти.

Высоцкая его остановила.

— Должна вам, молодой человек, сообщить следующее: — начала она назидательным тоном строгой учительницы. — Вероятно, вы не знаете, что здесь слышно все, что говорят на подстанции.

Пивоваров оторопел.

— Пожалуйста, учтите это, — продолжала Высоцкая мягче. — Меня вы не бойтесь. Я тоже прошла лагерный путь. Сейчас я ссыльная и хорошо понимаю вас. То, что я вам говорю, должно навсегда остаться между нами, — строго предупредила она.

Пивоваров с готовностью кивнул головой.

— Будьте тысячу раз осторожны, — продолжала Высоцкая. — Знайте основное правило тех, кто стремится выжить: не только чекисты, но и люди вокруг не прощают выдающимся, умным, талантливым эти качества. Чтобы сохранить здесь жизнь, не выделяйтесь. Будьте как все. Научитесь скрывать всё: мысли, радость и горе, дружбу и любовь, румянец щек и чистоту глаз. От всех все скрывайте и так, чтобы никто не догадался, что вы таите что-то от других. Ничтожеству, пошляку, развратнику, пьянице, дураку, бездельнику, воришке посочувствуют и помогут люди, а умного, культурного, волевого, сильного начальство и чернь постараются унизить, сломать, убить. Мы тоскуем по человечности — начальство по человечине.

Нахмуренные в начале разговора брови Высоцкой раздвинулись, поднялись. На Пивоварова смотрели проникновенные глаза друга. Он решился тоже посмотреть секунду в эти глаза.

— Я не видела никогда вашего погибшего товарища — Шубина, — продолжала Высоцкая, — но то, что я узнала из рассказов, убедило меня, что он погиб только потому, что был выдающимся человеком и не мог скрыть этого. Вероятнее всего, не догадался, что необходимо прятать это, особенно от чекистов. Прикинься он ничтожеством, играй простака и заурядность — выжил бы.

— Да, в нашем деле, как в капле воды, отразилась тактика чекизма, — повторил Пивоваров накануне услышанное от Крутлякова. — Стремятся они убить сопротивление в зародыше, и даже авансом, до того, как сопротивление зародилось. Если же в погоне за зайцем зашибут попутно тысячи кроликов, то это, по их представлениям, выгодное дело: набор рабов, ударных армий социалистического наступления.

— Так, так, молодчина, — ласково проговорила Высоцкая. — Теперь идите. Надо остерегаться молвы.

Минут через двадцать Высоцкая отправилась на подстанцию, хоть и знала, что сушилка вряд ли готова. Хотелось воспользоваться поводом еще раз поговорить с Пивоваровым. Когда она постучала, Пивоваров привинчивал обшивку сушилки и напевал вполголоса.

— Любите русские песни? — спросила Высоцкая и услышала вдруг в своем голосе былую певучесть.

— Да, но не как единственный эстетический корм, — отозвался Пивоваров. — Песни наши, да и все искусство хороши, как часть искусства мира, но если советское искусство преподносится принудительно, как единственная эстетическая пища, я — бунтую. Это надоедает, вызывает раздражение и даже ненависть к такому искусству.

— Опять молодец. Как это в вас, в мальчишках, сочетается мудрость с детской беспомощной наивностью? За что Вас посадили?