Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

и лежали — немытые, нечёсаные, несчастные — три дня и три ночи. Наконец стихия понемногу утихомирилась. Но море оставалось неспокойным, и волны вздымались достаточно высоко. Когда Мастер поднялся, чтобы достать из дорожного баула чистую одежду, его швырнуло на переборку, и он сильно поранил правую кисть.

Я заботился о нём, как мог. Умывал, помогал одеваться, накладывал на порез целительный ароматический бальзам, делал перевязки. Однако до Генуи было ещё далеко, а рука раздулась до локтя и болела нестерпимо. Бедный Мастер лежал, сжимая левой рукой правую, и старался не кричать в голос. Я продолжал ухаживать за раной, тщательно проверяя, не появилось ли вдоль вены зловещее покраснение. Пока я его не видел и поэтому верил, что опасность не столь велика и Мастер непременно поправится.

Ступив на сушу в Генуе, мы первым делом нашли рекомендованного нам хирурга, который оказался обыкновенным брадобреем[33]. Он принялся давить и крутить руку так и эдак, и Мастеру стало дурно. Я понял, что этот горе-доктор того и гляди возьмёт со стола нож и начнёт выпускать «чёрную кровь». Перепугавшись, я взвалил бесчувственного Мастера на плечо, унёс от этого страшного человека куда подальше и решил, что продолжу лечение сам — травами и компрессами. Может, удастся сохранить кисть и обойтись без уродливых шрамов? Ведь рука Мастера ценнее, чем их Генуя со всеми потрохами!

Я принёс дона Диего в гостиницу в центре города, разместил со всеми удобствами и, наложив на рану целебные листья, накрутил сверху шерстяные тряпки. Часто меняя эти компрессы, я держал их на кисти Мастера круглые сутки, много дней подряд, и отпаивал его горячим бульоном, жидкой сладкой овсянкой и красным вином, чтобы подкрепить его и очистить кровь. Я благодарю Господа за то, что он наставил меня и помог на этом пути. Вскоре нарыв перестало дёргать, опухоль спала, а рваные края раны затянулись здоровой коркой.

— Ты спас мне руку, Хуанико, — сказал Мастер однажды утром, увидев, что его кисть приняла наконец нормальный цвет и размер. — Проси всё, что захочешь.

В голове у меня промелькнуло много просьб разом, но я тут же одумался. Разве можно просить вознаграждение за то, что я сделал из преданности Мастеру? Да и зачем? Ведь стоит мне только заикнуться, что у меня возникла в чём-то нужда, он тут же даёт или покупает нужную вещь. Поэтому я ответил так:

— Мастер, ничего я просить не буду. Когда-нибудь, может, и попрошу, но не сейчас. Сейчас мне нужно только одно: чтобы вы не болели. И я каждую минуту возношу хвалу Богу за то, что ваша рука спасена и напишет ещё много великолепных картин.

Мастер промолчал. Он вообще был немногословным человеком. Но я видел, что мои слова ему дороги, что он мысленно перебирает их, чтобы сохранить в тайниках души.

Когда Мастер окончательно поправился, он обошёл все генуэзские галереи и частные коллекции и, выбрав несколько картин, отослал их королю на попутном галеоне. А мы, уже не по морю, а сушей, отправились в Венецию. Города и селения в Италии — в отличие от Испании — расположены довольно кучно, в пределах неутомительного дневного перехода. При хорошей погоде мы с Мастером отправляли наши вещи вперёд, с погонщиком мулов, а сами, встав на заре, прихватывали по буханке хлеба и шли пешком. Многие местные удивлялись безрассудству Мастера, предупреждали, что на дорогах много воров. Но он отвечал, что ничего ценного у нас с собой нет, а едой он всегда охотно поделится с любым голодным. За всё время пути ни нападений, ни иных посягательств мы не испытали, а в деревнях нам попадались добрые и гостеприимные люди. Этим они сильно отличались от хитроватых городских людишек, которые вечно стремились нас, иностранцев, как-нибудь облапошить. Но мы и в самом деле не носили с собой кошелей, а держали по нескольку монет в мешочках: часть — за поясом, часть прятали в ботинках. Больших же денег у нас и вовсе при себе не имелось, так как банкиры короля договорились с итальянскими ростовщиками{42}, что по прибытии в Венецию и Рим мы получим столько, сколько понадобится.

Зато я всегда держал наготове уже натянутые на рамы холсты, угольные палочки и краски. Мастер часто останавливался, желая запечатлеть, как свет проникает сквозь ажурную решётку голых веток, как посверкивает на болоте роса, как ручей течет среди пустых бурых полей. Стояла зима, настоящая, холодная. Однажды пошёл снег, началась метель, и мы застряли в старинном городке под названием Кремона, где Мастер занялся поисками знаменитого семейства, про которое слышал ещё в Испании. Эти люди делали скрипки, передавая секреты обработки дерева и изготовления лаков из поколения в поколение.

Потом нас, прямо в дороге, настиг ледяной дождь, и Мастер промок и продрог до костей. Из-за этого у него снова разболелась и распухла правая кисть. Когда мы наконец добрались до придорожной таверны, Мастера знобило. Он лёг и боялся даже пошевелиться. Да и не мудрено! Чем, как не этой рукой, добывал он пропитание для своей семьи? Все его знания и умения, всё мастерство были смолоду — и вот уже тридцать лет -— сосредоточены в этой руке!

Я пытался облегчить его муки, как мог, но одновременно уговаривал обратиться к опытным итальянским хирургам. Только дон Диего не соглашался ни в какую — он боялся местных лекарей пуще смерти. Он просто лежал молча, оцепенев, точно обречённый. Я пришёл в совершенное отчаяние, оставалось лишь молиться.

Укрыв больного потеплее, я пошёл искать главный городской храм. Там я упал на колени перед образом Девы Марии и заплакал. Меня, как и Мастера, обуревал нестерпимый страх за его руку. Я просил Мадонну о помощи и клялся, что по возвращении в Испанию непременно признаюсь в главном своём преступлении — в тайных занятиях живописью, верну все украденные краски, приму любое наказание, лишь бы Мадонна обратила на Мастера милосердный взгляд и исцелила его руку.

Уж не знаю, как это получилось — не то слёзы застили мне глаза, не то зимний свет, проникая в окна церкви, сгущался под куполом каким-то особым образом, не то в самом деле произошло чудо, — но, умоляя Деву Марию о спасении, я вдруг увидел на её лице улыбку. Да-да, она улыбнулась и склонила голову. Я принял это за добрый знак, знак согласия, и в моём сердце забрезжила надежда. Ободрённый, преисполненный любовью к Всевышнему, я, перебирая