Эти господа - Матвей Ройзман

— Где ваше через час обратно? — спросила Рахиль Канфеля, надевая жакет.

— Вы говорите со мной, как господь бог с Моисеем!

— У вас паскудное отношение ко мне!

— Мы остановились, чтоб зажарить рыбу. Что тут особенного?

8. ЛЮБОВНАЯ ВСПЫШКА

На столе горела электрическая лампа, абажур светился, как зеленый лист на солнце, чернильница была забрызгана лиловой кровью чернил. По развернутому листу бежали буквы и цифры, цифры и буквы перекрещивались, громоздились друг на друга и выравнивались в шеренгу предложений. В среду общее собрание пайщиков «Об’единенного рабочего кооператива»: придут коммунальники, грузчики, медсантрудцы, приедут из колоний немцы, татары, евреи, притащится артиллерия прилавка и кухни, приплывут из домашней тины караси и карасихи — евпаторийские граждане и гражданки, а с ними вьюны из бывших, из духовных, и всякие огольцы, и всякая малявка, временно осевшая в профсоюзных прудах. Будут они крыть фактами, обстреливать вопросами, будут мылить голову Трушину, хотя нет за ним никакой вины, но так заведено, что на каждом общем собрании достается докладчику на орехи. Знает Трушин, что есть за кооперативом грешки: бывал затор с маслом, продавали сырой хлеб, путали сорта мяса, торговали гнилыми арбузами. Вторую неделю сидит Трушин за книгами, счетами, балансами, высчитывает усыпку, усушку, утечку, доискивается, как алхимик, причины всех причин. К нему после службы заходят правленцы, помзавы, советские Пифагоры — бухгалтера, и сам глазастый хозяин кооператива — пайщик. Когда утомится Трушин, — бросит перо, зашагает по комнате, положив руки в карманы вислоухих брюк-галифэ, и вдруг, к удивлению соседей, разразится речью:

— Дело спрашиваете и кроете по совести! Есть ошибки! Учимся! Три года нашему кооперативу. Первый год не в счет: организация и суматоха! Торговали больше селедками, спичками, потом чорт подсунул эту «Метаморфозу». Второй год, глядите: продовольственная лавка по всем правилам! Отделения: бакалейное, мучное, зеленное, мясное. Коопбанк открыл кредит. Третий год: две продовольственных лавки, одна мануфактурная и три фруктовых палатки на Катык-базаре! Обзаводимся. Растем. Воюем! Результаты второго года: количество пайщиков увеличилось на шестьдесят процентов. На третий год: на триста процентов. В первый год мы задавили двух частников на Советской, во второй еще парочку, а теперь на весь город две штуки осталось! Первая ссуда потушена. Срок второй через год. Независимо имеется прибыль. На нее можно открыть один универмаг и по просьбе коммунальников ясли!

Тут Трушин, как шахматный игрок, сделавший решающий ход и произнесший: «шах королю», хлопал рукой по столу, посмеивался (эх, молод ты, молод, дорогой товарищ Трушин!) и обводил всех зрителей восторженным взглядом. Зрителей было ограниченное количество: стол — инвалид первой категории, потерявший ногу и дважды получивший контузию правого бока, раскладная кровать — неизменная участница всех перебросок на работу по партлинин, чернокожий чайник — заместитель самовара, умывальника и бака для кипяченой воды, и будильник — честный друг, умеющий во-время разбудить и напомнить о заседании. Были в комнате и другие зрители: плюшевая гардина, кожаный диван, ваза с искусственными розами и тумбочка, у которой вместо ручек сверкали медные морды льва. Зрители эти были чужие, хозяйкины, от них Трушин с радостью освободился бы, но хозяйка сдавала комнату с вещами и соглашалась лучше расстаться с жильцом, чем вынести их из комнаты. Трушин чувствовал, что хозяйкины вещи не слушают, не понимают его, и ненавидел их, а они платили ему той же монетой: гардина заслоняла свет, диван оставлял на одежде рыжие пятна, розы при прикосновении к ним обдавали пылью, а тумбочка, предательски покачнувшись набок, сбрасывала стакан с водой.

Походив по комнате, Трушин опять садился за стол, раскрывал жалобную книгу и по горло окунался в заявления. Одна пайщица жалуется, что соленые огурцы положили в плохой пакет, бумага разлезлась, и огурцы рассыпались; другая удивляется, почему гражданину в шляпе отпустили без очереди зубной порошок; третий скорбит, что кассирша всем улыбается, а ему, контролеру кино «Баяна», дерзко отвечает; четвертая сердится, что каждый раз семга пахнет керосином; пятый замечает: если в кооперативе нет пастилы, то все будут покупать у частника; шестая сокрушается, что в прилавке торчит гвоздь, и она разорвала пальто. За пустяковыми записями идут серьезные, — Трушин задумывается: из карандашных и чернильных, из корявых и бисерных строк, как на экране, возникают живые фигуры, — вот впускай их в комнату, усаживай на стул и спрашивай:

— Здравствуйте! Вы с заявлением?

— Я имею один жалоба, геноссе Трушин!

Амалия Карловна сидит, сложив руки на коленях, краснеет, вздыхает, и розовое шифонное платье повторяет ее вздохи. На глазах ее стоят слезы, она моргает, — слезы бегут по щекам, задерживаются в уголках губ и встречаются на подбородке.

— На что вы жалуетесь, гражданка Перешивкина?

— Мой Николяй Василиш есть негодяй!

Трушин откидывается на спинку стула, сдерживает смех и, не глядя на Амалию Карловну, соглашается:

— Да, ваш муж оказался плохим воспитателем!

— Он ухаживайт за одна дама!

— Он забыл, что он — народный учитель и отвечает за нашу смену!

— Она погубляет его!

— Он вел себя по-инспекторски. А в республике чин статских советников упразднен за ненадобностью!

— О, diese Männer! Я есть слабый натур. Gott helfe mir! — Она шмыгнула носом и улыбнулась сквозь слезы. — Спасайте меня, геноссе!

Амалия Карловна берет принесенную с собой банку с инжирным вареньем, пахнущим парным молоком, и поправляет на баночке красную ленточку. Она вытирает банку платком и, держа ее одной рукой за ребро, а другой под донышко, с великой осторожностью ставит ее перед Трушиным, словно банка с динамитом.

— Что это?

— От чистый сердце!

Она кладет руки на плечи сидящего Трушина, показывая бритые подмышки и полоску батистовой комбинации, вдруг, нагнувшись, целует его в губы и убегает. Опешив, Трушин трогает на банке ленточку, хохочет, а за ним смеются стол на трех ногах, раскладная кровать, негр-чайник и друг-будильник. Остальные вещи молчат, они обозлены, слушают, как хозяйка шипит за стеной: «Наш коммунист спутался с женой учителя!» Трушин одергивает плюшевую гардину, чтобы взглянуть в окно, она обдает удушливой пылью, — он выпускает гардину из рук и отфыркивается.

Амалия Карловна перебегает дорогу, над ней елочной голубой бомбочкой висит луна, а под луной, блестя сахарными крылышками, летят ангелочки-облачка. Амалия Карловна летит по своему саду, взлетает по ступеням, как розовый воздушный шар, и, придерживая руками выскакивающее из груди сердце, идет в спальню. Она снимает ненужные платье и комбинацию, стоит, голая, перед зеркалом, закрыв лицо руками, и смотрит на себя сквозь просветы между пальцами, как сквозь щели пляжного забора на купальщиков. Потом она откидывает одеяло и лезет под него, ненужная, как ее розовое платье и батистовая комбинация.

9. ЛЮБОВНЫЙ КАРНАВАЛ

Из домика выбежал круглый человек, на толстой шее его сидел биллиардный шар, к шару был приклеен игрушечный нос, над носом в узких щелках, как жирные головастики, плавали глаза. Кругляш поклонился, приложив руки к сердцу, и, обращаясь к графу, с акцентом произнес:

— Ваше сиятельство! Первый гость будешь! — он сделал шаг вперед и склонил свой биллиардный шар набок. — Пить-кушать будешь!

— Здравия желаю! — сказал граф, не останавливаясь. — Ужин на семь персон, вино и оркестр!

Кругляш побежал вперед, и, едва нога Сидякина ступила на порог дома, невидимый струнный оркестр загромыхал: «Славься, славься, наш русский цар». Ноги Сидякина прилипли к порогу, он вскинул голову, очки его подскочили и сели на переносицу:

— На каком основании?

Граф толкнул кулаком кругляша между лопаток, кругляш покатился, заголосил, скрипка поперхнулась, залепетала интернационал, за ней надорванным голосом завторило пианино, и только одна виолончель все еще раскатывала на басах «Славься, славься». Две татарки, спросонья позевывающие, накрыли посередине комнаты скатертью стол, уставили его тарелками, на которых по зеленому фону мчался рыцарь на белом коне со щитом и копьем. Сбоку каждой тарелки татарки положили вилку и нож, на тарелки поставили узкие стаканчики, а в стаканчики засунули бумажные салфетки. Гребцы внесли два кулечка, Мирон Миронович распорол рогожу, положил на стол закуску, фрукты и коробки с конфектами.

Татарка принесла нарезанные четвертинками помидоры, гигантские огурцы, сыр и нафаршированные мясом баклажаны. Кругляш притащил дубовый боченок на колесиках, подкатил его к Ирме и хлопнул ладонью по боченку: