Его батальон - Василь Быков

Из блиндажа выглянул все тот же чумазый боец в сбитой набекрень шапке:

– Товарищ капитан. Лейтенант зовет.

Оглянувшись на застывшего возле бойцов Круглова, Волошин повернул назад и спустился по ступенькам в добротный, под двумя бревенчатыми накатами, блиндаж. В его полутьме трудно было рассмотреть что-либо, он только увидел торчащие на проходе ноги в сапогах и обмотках и несколько напряженно серевших в полутьме лиц, по виду которых становилось ясно, что это раненые. Тут же, привалясь спиной к стене, полулежал на шинели Маркин.

– Что с вами? – спросил Волошин. – Серьезно ранены?

– Да вот в ногу, – шевельнул лейтенант забинтованной, без сапога, голенью. – Так что, видно, опять вам командовать.

Куда как здорово, подумал Волошин, принять это командование в такое завидное время. Батальон разрублен на несколько частей, одна из которых застряла под высотой, другая сунулась в эту мышеловку, управления никакого, комбат ранен и теперь уступает командование. Но так или иначе, он тут старший по званию, придется, видно, руководить ему.

– Зачем было рваться впереди всех? Что и кому вы доказали этим? Теперь вы понимаете положение батальона?

– Я уже отпонимался, – с мрачной отрешенностью сказал Маркин. – Я ранен.

– А до ранения вы не удосужились подумать?

– А что мне думать? Прикажут – полезешь куда и шило не лезет.

– Да-а, – вздохнул Волошин и, тихо выругавшись, опустился у прохода.

Шла война, гибли сотни тысяч людей, человеческая жизнь, казалось, теряла обычную свою цену и определялась лишь мерой нанесенного ею ущерба врагу. И тем не менее, будучи сам солдатом и сам ежечасно рискуя, Волошин не мог не чувствовать, что все-таки самое ценное на войне – жизнь человека. И чем значительнее и человеке истинно человеческое, тем важнее для него своя собственная жизнь и жизни окружающих его людей. Но как бы ни была дорога жизнь, есть вещи выше ее, даже не вещи, а понятия, переступив через которые человек разом терял свою цену, становился предметом презрения для ближних и, может быть, обузой для себя самого. Правда, к Маркину это последнее, по-видимому, не относилось.

Уронив на колени руки, Волошин посидел минуту и почувствовал, как запекло в правой кисти – по пальцам на сапог живо сбежала теплая струйка. Он тронул кисть левой рукой и увидел на пальцах кровь. «Что за чертовщина, – подумал он, – даже не заметил, когда ранило».

– У кого есть бинт? – спросил он, сдвигая рукав шинели.

– Вот у его, – послышалось за его спиной, и Волошин вздрогнул. Из полутемного угла блиндажа на него страдальчески смотрели знакомые глаза рядового Авдюшкина, и Волошина пронзило испугом: Авдюшкин был из пропавшей группы Нагорного.

– Авдюшкин, ты?

– Я, товарищ комбат.

– Ты что, ранен?

– Раненый, товарищ комбат. Вот ноги у мэнэ простреленные.

– А Нагорный?

– Нагорный убытый. Его гранатой убыло. Тут, в траншейке.

– Утром?

– Утречком, ну, – постанывая, с усилием говорил Авдюшкин. – Как мы сунулись, ну и он навалився. Всих пэрэбыли. Тилькы я остався. И то во фрыц цэй спас. Пэрэвязав ноги.

– Какой фриц?

– Во, цэй, – кивнул головой Авдюшкин, и только теперь Волошин рассмотрел в сумраке блиндажа тоже бледное лицо немца, который тихо сидел в углу за Авдюшкиным. – Тэж ранитый.

– Пристрелить надо, – сказал от входа чумазый. – Еще его не хватало...

– Ни, не дам, – убежденно сказал Авдюшкин. – Вин мэнэ спас, цэ хороший фриц. А то б я кровью сплыл в этом блиндажи. А ну, фриц, дай комбату бинта.

Фриц действительно что-то понял из их разговора и, поворошив в кармане шинели, достал свежий сверток бинта, который Авдюшкин протянул Волошину.

Волошин левой рукой начал торопливо обертывать кисть правой. Рана, в общем, была пустяковая, пуля скользнула по мякоти, он даже не заметил когда. Однако кровью залило весь рукав.

Связывая концы бинта, он прислушался к очередям и разрывам на склоне, с недоумением заметив, что в траншее все пока стихло. После всего происшедшего за это утро его уже не так, как вначале, мучил случай с Нагорным, хотя он по-прежнему сознавал свою вину по отношению к сержанту и его бойцам. Но к этому времени в его переживаниях столько перемешалось, наслоясь одно на другое, что о Нагорном он перестал думать. Он с сожалением и печалью подумал об Иванове, без всякой помощи оставленном им в воронке, где тот, возможно, и погиб. Волошин всегда заботился в первую очередь о раненых, стараясь их вовремя эвакуировать из-под огня, а вот лучшего своего друга эвакуировать не сумел. Не смог. А здесь что ж? Здесь ему придется все-таки вступать в командование – не батальоном, конечно, от которого он был отрезан, а этой маленькой группой, чтобы как-нибудь отбиваться до вечера. Вечером, возможно, к ним и пробьются. Но ему не понравилась эта неожиданная история с Авдюшкиным и его спасителем-немцем, с которым теперь неизвестно что было делать. Может, лучше бы этот Авдюшкин молчал о своей перевязке, так было бы проще. Так нет, раззвонил перед всеми, теперь разбирайся.

– Так, – сказал он, перевязав руку. – Надо отбивать траншею. Иначе они нас выбьют отсюда.

– С кем отбивать? – мрачно сказал Маркин.

– С кем есть. Надо собрать все гранаты. Может, немецкие гранаты остались?

– Немецких полно, – зашевелился в углу раненый. – Вот, целый ящик.

– А ну давай его сюда.

Волошин вылез в траншею – сверху все грохали разрывы и стегали пулеметы по склону, не давая подняться ротам. Ротам следовало срочно помочь отсюда, чтобы те смогли помочь им. Только объединив все усилия, они могли спасти себя и чего-то достичь. Разъединенность была равнозначна гибели.

Бойцы уже перерыли траншею, соорудив в ней невысокую, по пояс, перемычку, и Волошин скомандовал:

– Стоп! Больше не надо. Всем запастись гранатами. Вон в блиндаже гранаты.

Глазами он сосчитал бойцов. У завала их оставалось шестеро, двоих он снарядил к пулемету, плюс двое их, офицеров; раненые в блиндаже, конечно, не в счет. Но и без раненых их набирается больше десятка. Если воспользоваться этой непонятной паузой и с помощью гранат ударить вдоль по траншее, может, и удалось бы пробиться к вершине, чтобы заткнуть глотку тому крупнокалиберному пулемету, который сорвал им все дело. Тогда, возможно, поднялась бы восьмая с остатками седьмой.

Бойцы торопливо разобрали из разделенного на соты желтого ящика немецкие гранаты с длинными деревянными ручками, пустой ящик сунули в устланную соломой и засыпанную гильзами ячейку сбежавшего пулеметчика. Волошин опустился на ящик.

– Что, будем штурмовать траншею? – спросил, обернувшись, Круглов. Волошин задержал взгляд на энергичном, подвижном лице комсорга.

– А что ж остается, лейтенант? Лучше штурмовать, чем убегать. Как вы считаете?

Комсорг подошел ближе и опустился на корточки, жадно досасывая немецкую сигарету.

– Боюсь, мало сил, капитан.

– Больше не будет. Подавим пулемет – поднимутся роты.

Круглов сунул в землю и притоптал сапогом окурок.

– Если подавим. И если поднимутся.

Это, конечно, вся война – если. Но отойти с этой высоты после стольких жертв и усилий он не мог, потому что повторить все сначала ни у него самого, ни у батальона уже не было силы. Сидеть же в бездействии означало предоставить инициативу немцам, которые, конечно, не замедлят ею воспользоваться. Значит, надо пытаться. Надо отбить хотя бы половину траншеи.

– Что ж, ясно, – сказал Круглов, вставая, и негромко скомандовал бойцам: – Приготовиться к штурму!

Все в ряд они выстроились у поворота с левой стороны траншеи. Первым стал лейтенант Круглов, за ним прижался к стене Волошин, затем Чернорученко и остальные. Перед броском на минуту замерли, прислушиваясь. Из-за бортов шинелей, из карманов телогреек, из-под ремней у бойцов густо торчали деревянные ручки гранат, лица у всех были напряженны и решительны. Ничего, однако, не услыхав за грохотом разрывов в поле, Круглов по недавнему примеру Волошина снял с головы каску и бросил ее за колено. Но ожидаемой очереди оттуда не последовало, и комсорг первым рванулся за поворот, за ним, пригнувшись, сорвались бойцы. За поворотом никого не оказалось – разбитая снарядами, с развороченным бруствером траншея была пуста. Они добежали до следующего поворота и снова остановились. Вроде бы начало было обещающим. Круглов обрадованно взглянул на Волошина, но тот ответил ему прежним, озабоченным, взглядом – ему это нравилось меньше. Немцы исчезли, но не могли же они бросить траншею, кто-то же должен прикрыть их пулеметы, значит, где-то они их поджидают. За которым коленом только?

Они прошли еще два-три поворота и нерешительно остановились – траншея разветвлялась на две: одна шла в прежнем направлении, вторая под острым углом забирала в сторону и выше. Волошин взглядом указал Круглову на ту, что ответвлялась в сторону, а сам шагнул прямо.

Он сделал всего три шага и, вздрогнув, резко обернулся, – сзади послышался вскрик, тотчас два гранатных разрыва обдали его песком, вонью и дымом. Шедший за ним Чернорученко размахнулся гранатой, но бросить ее не успел – из-за развилки в их сторону испуганно шарахнулись два бойца, вслед которым жарко пахнула автоматная очередь. Брызнув комками глины, пули густо вонзились в гладкую стену траншеи. Потом еще грохнуло дальше, и Волошин понял, что это бросили гранаты бойцы, выдернул из ручки шнурок и одновременно с Чернорученко метнул гранату. Сдвоенно щелкнув запалами, гранаты скрылись за бруствером, и еще до того, как они разорвались, из-за поворота вывалился бледный, без шапки, в распоротом на плече полушубке Круглов.