Незавершенное дело Элизабет Д. - Николь Бернье

– Не всего лишь кошелек. – Кейт зачерпнула муки, посыпала на стол и, разглаживая ее волнистыми движениями, рассказала о дневнике и потерянном ключе.

– То есть остальные тетрадки лежат в сундучке?

– Да. Последние. Одна или две.

Макс выложил тесто на муку и принялся раскатывать.

– Может быть, у мужа есть где-то второй ключ.

Кейт помяла шарик, смягчая его теплом ладоней, положила масло и снова раскатала. В том-то и дело, что обращаться к Дейву ей не хотелось.

– Ключ наверняка есть, – сказала она, обрабатывая тесто короткими, тугими тычками. – Но ситуация немного неловкая. Как, по-твоему, он относится к тому, что я читаю дневник? А теперь представь, что вдобавок к этому я еще скажу, что потеряла ключ.

Сама она представляла реакцию Дейва так: короткий, сухой ответ с холодной ноткой неудовольствия или же взрыв как результат выплеска копившейся годами обиды на несправедливость мира.

– Ну и не говори ему ничего, – посоветовал Макс. – Поставь сундучок к себе в подвал, а если спросит, скажи, что там нет ничего, кроме обычной девичьей ерунды, и что его жена просила выбросить тетрадки в море.

Такой вариант прошел бы в начале лета, но не теперь, когда Дейв проявил интерес и ждал, чем все кончится. Может быть, он и не был таким уж слабаком, каким она его считала. Или же эхо событий годичной давности все еще звучало у него в ушах, и в понимании Дейва то, что принадлежало раньше ей, теперь по праву отошло ему.

Она рассказала Максу о том, что Дейв уже вычитал из дневника: его жена отправлялась на встречу с кем-то по имени Майкл. Предположение о возможной супружеской измене отразилось и на лице Макса – оно тут же посуровело.

– Не понимаю, почему для тебя так важно защищать ее.

– Послушай, я всего лишь пытаюсь сделать то, о чем меня просили. Понять, что делать с дневниками.

Он продолжал разминать тесто, превращая комок в диск, но ничего не сказал.

– Когда кто-то близкий, умирая, просит тебя о чем-то таком, разве ты не должен отнестись к такой просьбе всерьез?

Макс задумался, но прямого ответа не дал.

– Ну, потеря ключа – не самая большая проблема. Ты же не сами дневники потеряла. А вскрыть эту ерундовину всегда можно. Она ведь не из титана сделана.

Кейт убрала в холодильник сливочный сыр.

– Если понадобится, я так и поступлю. Но, конечно, не хотелось бы ломать такую вещь. Понимаешь, сундучок – что-то вроде семейной реликвии.

– Ну, сундучок семья не увидит, пока ты не примешь тот факт, что не можешь контролировать то, какой ее будут помнить. Что сделано, то сделано.

Он подтолкнул к ней большую чашку с киви. Она взяла один и начала чистить, думая обо всех тех изменах, которые разворачивались на ее глазах в Нью-Йорке, о людях, которых никогда бы не заподозрила в неверности. «Может быть, преданность свойственна лебедям и любителям птичек». Кто бы мог представить, что Элизабет способна на такие чувства. Нет, она не могла оставить дело незаконченным или, узнав что-то, отложить это тихонько в сторонку. Дейв все равно позвонит. Элизабет была умной женщиной, но оставить дневники чужому человеку, не указав точно, что с ними сделать, это… это неосторожно и даже безответственно.

На ее месте Кейт, пожелай она сохранить в тайне свои секреты, поступила бы иначе. Распорядилась бы, чтобы записки были уничтожены.

Глава 17

Кейт сидела на чердаке, прислушиваясь к доносящимся снизу приглушенным голосам. Свет погасили, и дети притихли. Скоро уснут.

Вторая половинка полосатой тетради оказалась толще других. Элизабет дополнила ее страницами, вырванными из других тетрадок, записками, оставленными на обратной стороне рекламных листков, заметками, торопливо набросанными на полях расписаний поездов. Она писала при каждой возможности, где бы ни оказалась. Дейв позвонил Элизабет сразу же по получении сообщения о ребенке, как она и ожидала. Они помирились. Его извинения и раскаяния казались искренними и трогательными, но Элизабет приняла их не сразу.

«Я прошла с ним весь курс. Слезы и извинения, сожаления и зубовный скрежет, потом – парад доброты. Так было нужно, а иначе он не был бы тем, кто есть».

Постепенно аналитический тон ушел, и о возвращении страсти она писала уже без иронии и недомолвок.

Ночь выдалась душная, и даже кондиционер в комнате Дейва не помогал. Лопасти крутились в темноте, всего лишь в нескольких дюймах от кровати, простыни то промокали от пота, то снова нагревались. Дейв встал и отправился за мороженым в кухню, а Элизабет смотрела на него в косом свете уличного фонаря, драпировавшем голое тело наподобие тоги. Он вернулся с двумя стаканчиками, в одном из которых вместо вишенки лежало мороженое.

Кейт прочла это со странным ощущением; так бывает, когда смотришь кино с другом, и в какой-то момент тебе хочется повернуться и сказать: «Как она могла простить и жить с ним дальше? И что это такое с мужчинами, если они суют обручальное кольцо в еду?» Но она тут же поймала себя на том, что повернуться-то хочет к самой Элизабет.

С подругами в Вашингтоне, другими матерями, с которыми Кейт познакомилась через школу, разговоры обычно касались самых общих тем. В общении с родителями всегда присутствовало опасение ляпнуть что-то такое, что недотягивает до требуемых интеллектуальных стандартов, что подорвет уважение к ней как к взрослому, самостоятельному человеку со своими амбициями. С Рейчел… Они были ближе, пока Кейт работала, а когда ушла после рождения Пайпер, то не смогла объяснить свой выбор так, чтобы та поняла ее решение и отнеслась к нему с уважением. Через год, когда они встретились под Рождество, Рейчел уже не сумела скрыть замешательство и разочарование, остро ощущая разделившую их пропасть.

С Крисом – да. Но, читая дневники Элизабет, она как будто подключалась к неотредактированным мыслям, напрямую, что невозможно в реальной жизни. Единственным, кто мог понять ее по-настоящему, была мертвая женщина, и Кейт чувствовала себя более одинокой, чем в начале лета.

Их скромная свадьба прошла в фамильном доме Мартинов в Джорджии. Брат Дейва, Зак, прочитал стихотворение Пабло Неруды; его дети несли цветы и кольца. Элизабет была на четвертом месяце беременности. Дейв сбился, произнося брачный обет, а Элизабет неожиданно для себя пожалела, что рядом нет матери.

«Не важно, какие у нас были отношения. Когда мать умирает до твоего замужества и рождения твоих детей, это нарушает порядок вещей, вызывает эффект домино, рушит вехи твоей жизни».

Кейт не представляла, что было бы, если бы ее мать умерла до рождения Джеймса и Пайпер. Она прилетала перед самыми родами и делила с ней те первые, самые трудные дни материнства, связавшие их так крепко, как никогда раньше. Наконец-то они обрели что-то общее, дочь и мать-интеллектуалка, считаное число раз открывавшая духовку и забывавшая о стоящих на огне макаронах за чтением последнего номера журнала по психологии. Дети были для нее неточной наукой. Ни серьезные изыскания, ни обсуждения на форумах не давали четкого объяснения причин бессонницы и колик – они просто не поддавались научному анализу. Действовать приходилось только методом проб и ошибок, полагаясь на интуицию. В этом отношении мать и дочь были теми самыми сапогами, что составляют пару.

Вторник, 30 августа 1994 года

Курорт не совсем в моем вкусе – более традиционный, но он именно то, что и нужно перед «Милуоки-оупен». Сегодня после полудня я чудно вздремнула возле бассейна. Проснулась от упавших на живот холодных капель – рядом, как большой мохнатый дог, тряс головой Дейв. Он тут же извинился перед ребенком и принялся меня вытирать. Я ношу бикини, потому что мне ужасно это нравится.

Мне нравится мой животик. Это какой-то фетишизм. Я воображаю, что чувствует ребеночек, когда я поглаживаю его. В книжках говорится, что на этой стадии он уже способен реагировать на свет и звук, сосать пальчик и дышать амниотической жидкостью. Жду не дождусь, когда он начнет шевелиться, это должно случиться со дня на день. Мне уже не терпится посмотреть на него на сонограмме через неделю.

В первый раз это было что-то потрясающее. Накануне мы обручились, и Дейв пошел со мной. Я смотрела в темный экран, как будто в открытый космос; черные и белые полоски напоминали буран в какой-то неведомой солнечной системе. А потом появился он, крохотный белый комочек в черной дыре его собственной крохотной вселенной. «Это – сердце», – сказала врач, указывая на пульсирующее ядрышко. Белый свет мигал вопреки всему, вопреки моему неприятию и невниманию. Пи-пи-пи. Потом мы пошли пообедать, и Дейв преподнес мне перевязанную ленточкой коробочку с малюсенькими пинеточками.

Столько лет полагаться на таблетки – средство надежное, но не всегда, – и закончить вот этим. Удивительно. Мы привыкли доверять им, этим хитростям науки, но в конце концов последнее слово всегда принадлежит природе. И когда она произносит это последнее слово, шок и страх сначала оборачиваются неуверенным признанием реальности, а потом – семьей.