Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы - Михаил Алексеевич Кузмин

Лелечка оставила Лаврикову руку и, прищуривая глаза, спросила:

– И вы думаете, то, куда вы хотите вложить вашу душу, это и есть настоящее и возвышенное, и что вы не будете мыть пол святой водой?

– Да, я так думаю. Но дело в том, что я говорю совсем не о том, о чем вы предполагаете… да если бы разговор шел и о том, что вы думаете, то и это, может быть, было бы лучше.

Елена Александровна совершенно неожиданно спросила:

– Вы не знакомы, Лаврик, с мистером Стоком?

– Нет. А вы разве знакомы?

– Мельком видела… да ведь и вы же тогда были со мной… помните, в «Буффе»?

– Я не помню… я вообще того вечера не помню.

– У вас печальное вино… вы всегда, когда напьетесь, разочарованно философствуете?

– Я философствую одинаково, когда пью и когда не пью. А теперь я пью нарочно.

– А потом совсем не будете пить, когда исправитесь? сделаетесь вегетарианцем, может быть?

– Зачем же? Не считаю этого необходимым, буду пить и есть, как все.

– Как все! это ужасно, Лаврик, – в том-то и заключается наша прелесть, что мы – не как все… Мы все стремимся выйти из этого, а вы говорите как все!

– Я не знаю… я стремлюсь только выбраться из той ямы, куда залез… это моя задача.

– И вы стремитесь к этому, залезая как можно глубже в ту же яму?

– Да… я хочу, как Дант… пролезть через шар и выйти по ту сторону.

– А вы не находите, Лаврик, что это претенциозно? можно подумать, что вы прошли и ад, и чистилище.

– У всякого поступка есть свой ад и свое чистилище… Но, может быть, я действительно слишком хватил… ну, скажу так – я похож на мальчика из кондитерской, которому на первых порах позволяют есть сладкого сколько угодно, для того, чтобы, объевшись, он потом не воровал, и не придавал пирожным значения высшего человеческого счастья.

– Ну, и что же? вы еще не объелись?

– Нет еще… но почти что… Я яснее вижу значение подобных вещей.

– С кем вы теперь водитесь, Лаврик?

– Я же вам представил моих товарищей… и другие в таком же роде…

– Но, по-моему, они довольно тупые… почему же вы поумнели?

– Не знаю… может, оттого и поумнел, что они глупые… по-моему, самого распутного человека можно сделать добродетельным, поселив его на неделю в публичном доме.

Елена Александровна вспыхнула и сказала запальчиво:

– Знаете что, Лаврик, вы невообразимо погрубели – и еще вот что я вам скажу: помимо того, что наши рассуждения очень скучны, они крайне ординарны.

– Может быть… Я думаю, что они справедливы, а ординарны ли они – не все ли равно?

– Вы будто совсем не наш, ну, вы понимаете, что я хочу сказать? У вас исчез всякий полет, вся поэзия… вы потеряли всякую идеальность, вы стали циником каким-то!

– Я еще ничем не стал, а становлюсь, или, лучше сказать, – стараюсь стать тем, чем быть считаю нужным.

– Как это скучно! – заключила Лелечка, но в голосе ее слышалась не скука, а раздражение и обида.

Глава 6

Зоя Михайловна, остановив ручкой читавшего вслух Царевского, произнесла:

– Я сегодня невнимательна… довольно, милый!

– У вас мысли заняты чем-нибудь другим. Вы думаете, что вот вам скоро нужно будет ехать.

– Что же об этом думать? Это так обыкновенно… такая моя судьба… сегодня – здесь, завтра – там… то Париж, то Америка, то Италия… но все-таки я считаю, что живу в Петербурге.

– А я так не могу, не хочу думать о вашем отъезде… я себе не представляю, как я буду тут жить без вас! – Зачем же вам жить без меня… мы будем жить всегда вместе.

– Но ведь вы знаете, что я уехать не могу… т. е. мог бы!.. но это бы повлекло за собой слишком большие перевороты.

– Этого совсем и не нужно делать… вы меня не поняли… Я хотела сказать, что как бы далеко мы друг от друга ни находились, мы будем всегда неразрывно вместе… потому что мы любим.

– Конечно, конечно… но мне просто будет не хватать ваших глаз, ваших рук… мне кажется, когда я к вам прикасаюсь, в меня вливается какая-то уверенность, какая-то прекрасная гармоничность.

Зоя Михайловна обняла его и сказала, слегка улыбнувшись:

– Дитя… Это потому, что вы – слишком ребенок. Раз вы уверены в моей любви (а ведь вы в ней уверены?), то не слаще ли, не сильнее ли вас будет утешать сознание, что, находясь во Флоренции, я буду любить вас, помнить о вас, помогать вам?

– Вы правы, как всегда, но вас самих не будет от меня отнимать ваше искусство и вообще искусство, которое вы так любите, так понимаете?

– Не больше, чем здесь.

– А теперь вы едете во Флоренцию прямо?

– Прямо.

– Ведь вы в сущности вольная птица, куда захотите, туда и едете!

– Положим, я уж не такая вольная птица… да и потом я всегда знаю, куда я хочу ехать, и мои желания всецело зависят от моей воли.

– Боже мой! Как вы хорошо это сказали! Если б и я умел поступать так же.

– Это так и будет… я уверена в этом.

– Обнимите меня еще раз… поцелуйте меня, чтобы вернее, крепче передалась та ясность и уверенность, которой мне так недостает!

Зоя Михайловна нежно и серьезно прижала его к своей груди и потом поцеловала, долго не отнимая губ и не закрывая глаз, между тем как Леонид Львович, закрывши глаза, прильнул к ней ласково и беспомощно, как теленок.

Наконец она оторвалась и, слегка оттолкнув Царевского, произнесла, будто про себя:

– Я очень боюсь.

– Чего? – еле слышно спросил Леонид Львович.

– Чего? Что я передала вам совсем не то, что вам нужно… а того дать я вам не могу.

– Вы мне можете дать вашу уверенность, то, что вы всегда знаете, что вам нужно делать.

Зоя Михайловна долго смотрела задумчиво и наконец тихо начала:

– Уверенность… да, я знаю, куда мне ехать: в Париж или во Флоренцию… я могу распределить свой день, я умею дать должную интонацию и жест в роли без ошибки, я имею определенный вкус в искусстве, я люблю все достойное любви и в старом, и в новом, но разве этого достаточно?

– Чего же нужно еще? Поступки…

– В поступках я тоже, пожалуй, уверена, и шаг, который должно сделать, я сделаю, как бы тяжел он ни был. Но есть еще что-то, чего я не знаю