Закон «Бритвы» - Силлов Дмитрий Олегович sillov

…Черная стена колебалась. Сейчас она уже не была монолитной и несокрушимой, такой, как всегда. Теперь она напоминала туман, простершийся от земли до самого неба. Жуткий, холодный, вязкий, как болотная тина. Но все же – туман, сквозь который при желании можно пройти.

А еще она пахла страхом. Чем пахнет страх? Липким по́том? Одеждой, отсыревшей от этого пота? Нет, ничего этого не было. Просто в воздухе повисло напряжение, одновременно пропитанное слабостью, неуловимыми, но тошнотворными миазмами поражения, трупным запахом существа, еще живого, но уже мысленно себя похоронившего…

И он решился. И, переборов собственный, естественный для любого существа страх, ринулся туда, в черный туман чужого ужаса, который в любой момент мог пройти, сменившись решимостью загнанной в угол крысы, так как хозяин этой стены был все-таки волевым человеком. Но и сильные люди подвержены страху, пусть секундному, который они, безусловно, смогут победить – однако для этого нужно время! Та самая секунда, которой вполне может воспользоваться тот, кого ты считал навеки и безвозвратно поверженным. Пленник, лишенный всего, даже собственного тела…

…Все коды были введены, все команды отданы – Кречетов умел, когда надо, быстро работать с клавиатурой, с невообразимой скоростью стуча по клавишам всеми десятью пальцами. И вот его указательный палец двинулся к кнопке Enter, чтобы отдать последнюю, решающую команду – но тут он внезапно почувствовал, как что-то с колоссальной силой разрывает его изнутри. Словно он проглотил пушечное ядро, которое сейчас резко двинулось назад, к горлу, раздвигая на своем пути ребра и легкие и – что самое ужасное – отодвигая в сторону голову ученого!

Кречетов услышал и ощутил вместе с ужасной болью в шее, как трещит и рвется кожа в районе ключиц, как внезапно хлестанула горячая кровь из порванных артерий, заливая одежду и заливаясь под нее, и как все тело вдруг стало ватным, словно из него выдернули и позвоночник, и то, что называют внутренним стержнем, силой духа и другими высокопарными словами.

А еще ученый почувствовал, как его личность, его разум, его осознание себя стремительно тает, будто кусок льда в разогретой плавильной печи, замещаясь чужой Силой, по мощи схожей с цунами, что сносит на своем пути морские дамбы, на крепость которых так надеялись их строители.

Это было странное и страшное зрелище – видеть, как твоя голова отваливается от тела, таща за собой пока еще не порванные остатки кожи и жгуты окровавленных мышц, а из кровавой раны между плеч вылезает голова того, кого Кречетов всегда считал своим злейшим врагом… и самым лучшим учителем.

– Ты снова победил, старик, – прошептал Кречетов немеющими губами, ощущая затылком, как его голова падает в подставленные (уже не его!) руки.

– А я… я никогда не дрался с тобой, ученик… – с трудом проговорил академик Захаров; после долгого молчания слова давались ему нелегко, да и, несмотря на технологию «текучей материи», все же замещение поврежденных тканей проходило не так быстро, как хотелось бы. – Просто я… преподал тебе очередной урок… научной этики… на тему «когда роешь яму другому, это значит, что роешь ты ее для себя».

– Поздно учить того, кто уже умер, – прошептал Кречетов, ощущая, как стремительно уходит из него жизнь.

– Э нет, – проговорил академик, неловко хватая со стола один из оставшихся «Глаз Выброса». – Ты будешь жить, ученик… Жить и учиться тому, как должен жить настоящий ученый.

С этими словами он всунул алый артефакт в кровавую мешанину, оставшуюся от шеи профессора. То, что может дать жизнь не одному десятку кукол, вполне способно поддержать ее в оторванной голове, лишенной тела.

Тварь захрипела, сверля меня взглядом, полным ненависти, но я не сдавался. Откусит руку – ну, что делать, значит, мне не повезло. Просто иного выхода все равно не было. Режим ускорения личного времени жрет энергию со страшной силой, и я чувствовал, что уже на грани – ноги подкашивались от усталости. Если сейчас не выпасть в нормальное состояние, можно и ластами хлопнуть от истощения сил.

И потому я продолжал все глубже просовывать руку с зажатым в ней обрывком плаща вглубь осклизлой, вонючей глотки. А когда тварь попыталась рвануться назад, чтобы высвободиться, я со всей дури воткнул ей в череп «Бритву», прям в макушку, и таким образом зафиксировал башку монстра намертво. Видно было, как моментально вздулись вокруг моего ножа костяные бугры – быстро регенерирующее тело пыталось залечить рану. Но как ее залечишь, когда в ней торчит клинок в полтора дециметра длиной, откованный из редчайшего артефакта? Потому те бугры лишь плотнее зафиксировали «Бритву» в ране, а я лишь продолжал давить обеими руками изо всех оставшихся сил…

Страшно это, когда глаза противника, находящиеся в нескольких сантиметрах от твоего лица, начинают наливаться кровью и вылезать из орбит. Душить так, как делал это я, – это даже не ножом убивать. Это гораздо страшнее. Ты своими руками, своим телом ощущаешь все – и дрожь погибающей плоти, и ручьи ледяного пота, стекающего по перекошенной морде твари тебе на плечи, и вонь от дерьма и мочи, хлещущей из умирающего тела… Ничего необычного, рефлекс такой у любого тяжело раненного или агонизирующего создания – освободиться от всего лишнего, дабы ничто не мешало бороться за жизнь до последнего.

А потом начались судороги. Тварь корежило и возило по полу вместе со мной, но я не разжимал хватку, понимая – если отпущу, то мне точно конец. А так, пока монстр давится вонючей тряпкой и моей рукой, не в силах сомкнуть челюсти, у меня есть шанс. Один, совсем небольшой, но есть. Главное сейчас – не разомкнуть руки…

Она била хвостом, драла когтями мой броник, пару раз хорошо приложила меня о бетонный пол, в последнем рывке изогнула шею под немыслимым углом – и, наконец, упав, забилась словно под током. Но это уже не было осознанной реакцией. Так умирает любое тело, разгоряченное борьбой за жизнь. Это нормально.

Наверное, на какое-то непродолжительное время я отключился после того, как монстр перестал сокращаться и вытянулся, наконец-то превратившись в самый обыкновенный труп. Потому что я словно ото сна очнулся, когда услышал голос над головой:

– Браво, молодой человек, брависсимо! Убить фактически голыми руками саморегенерирующуюся морфу, высшее достижение генной инженерии, – это действительно настоящий подвиг! Похоже, господин Кречетов, создавая своего идеального воина, упустил одну деталь: не нужно было копировать систему дыхания у человека, который может умереть, подавившись долькой апельсина.

Я с усилием поднял голову.

Надо мной стоял академик Захаров. Он был весь в кровище – волосы, лицо, руки, халат, который совсем недавно был белым. Образ дополняла оторванная голова, которую академик небрежно держал за волосы – причем, что странно, живая голова. Тоже в крови, с лицом, перекошенным от ярости, но я, кажется, все же узнал это лицо…

Помимо того, что ученый своим видом напоминал начинающего мясника, которому впервые поручили зарезать свинью, он вообще выглядел странно. Плечи широкие, ростом повыше, глаза горят безумным огнем, что на окровавленном лице выглядело довольно устрашающе. Да и голова, которую академик небрежно держал в руке, дополняла образ – моргала, скрипела зубами, шевелила губами, будто пыталась что-то сказать, но без легких у нее это получалось неважно.

Я вытащил руку из пасти задушенной морфы, поднялся на ноги. Думаю, выглядел я сейчас не лучше Захарова – в разорванной одежде, весь в слюнях твари, которую только что убил. Когда вставал, из броника, располосованного когтями морфы, бронепластина на пол вывалилась, звякнула, ударившись о пол, и этот довольно обыденный звук словно вернул меня в реальность. Осознание пришло, что окровавленный ученый мне не мерещится и все это происходит на самом деле.

– Рад, что вам понравилось, – буркнул я.

– Могу сказать, что вы меня спасли, – с долей патетики в голосе произнес Захаров. – Пожалуй, за мной теперь пресловутый Долг Жизни, о котором так любят говорить в Зоне. Буду ждать, когда мне представится возможность отплатить вам той же монетой.