Синдром Л - Андрей Остальский

Первый порыв у меня был, конечно же, захлопнуть дверь, перекреститься и отправиться в кровать вылеживать свою белую горячку. Но все же я — жертва хорошего воспитания — задержался с осуществлением этого намерения, замешкался. И в итоге галлюцинация успела перехватить инициативу. Говорит:

— Позволишь зайти?

Опять же правдоподобно. Это вполне в стиле Мишани: не здороваясь, сразу потребовать впустить его в чужую квартиру.

Настоящего Мишаню я бы дальше порога точно не пустил, ну а галлюцинация… Что с нее возьмешь?

Посторонился я молча — и он (или все-таки она?) рванул внутрь, бегом почти что. Прямо вот так, не раздеваясь, в пальто, в уличных ботинках мокрых… И прямиком в кухню. О, это была большая ошибка: пускать Мишаню или его подобие именно в кухню. Стянув наконец пальто и шапку, он швырнул их небрежно на стул. И стал демонстративно оглядываться — чтобы показать мне, что все неблаговидные детали моего быта берет на заметку. Но дальше — больше. Вижу: принюхивается, сволочь. А амбре там было действительно своеобразный — смесь перегара и, — да-да, чего уж тут, не выветрившейся мочи…

— Ну ты даешь, — говорит Мишка, брови поднимает и башкой трясет. — Совсем опустился… Ну я, собственно, чего-то в этом духе и ожидал…

На это я не знал, что ответить. Недолго думая, говорю:

— Чаю хочешь?

Мишка в ответ оскорбительно засмеялся.

— Нет-нет, спасибо, уж чего-чего, а чаю… чаю!

И снова демонстративно задергал ноздрями, морщась при этом… В такой вони, дескать, только еще чаи распивать…

— Ну и что можешь сказать в свое оправдание? Что с тобой случилось?

— Со мной? — тупо переспрашиваю.

— Ну не со мной же!

Да уж, не с ним. С ним-то никогда ничего не случится.

Уставился на мои повязки.

— Это еще что такое?

— Это?

— Ну это, это… Садись вот сюда… Я посмотрю…

Усадил меня на стул совершенно бесцеремонно. Стал повязки разматывать. Я хотел было оказать решительное сопротивление, но, во-первых, ощущал предательскую слабость. А во-вторых, самому все-таки хотелось узнать, что же это у меня с рукой и ухом приключилось.

— Как же ты, — говорю, — Мишаня, повязки снимаешь в такой антисанитарной обстановке, без всяких антисептических средств. А еще врачом называешься…

— Ничего, — отвечает. — Я аккуратненько. Посмотрю только. А вообще на алкашах все заживает как на собаках.

Развернул, поглядел. Говорит:

— Хорошо тебя лечили. Все, почитай, затянулось уже. Пора повязки снимать. Сам погляди.

Вижу: на руке действительно раны затянулись. Остались, правда, безобразного вида розовые шрамы. Своеобразной формы. Как будто результат укусов.

— Кто же это тебя так? — спрашивает.

— Да так, — говорю, — овчарка на даче у приятеля с поводка сорвалась…

Не могу же я ему признаться, что понятия не имею, что со мной произошло.

— Да нет, любезный, — говорит Мишель, продолжая рассматривать мои шрамы. — Это не собачьи зубы…

— А чьи?

— Человеческие, судя по всему… Ну ты даешь, родственничек… Это вообще уже за гранью добра и зла.

Завершил Мишка свой медицинский осмотр и теперь снова воззрился на меня с выражением невероятной брезгливости.

— Послушай, Александр… Ты вообще отдаешь себе отчет, что ты творишь? Или уже совсем нет?

— А чего такого? — решил расправить крылья я. — Ну, выпил, ну расслабился в отсутствие семейства… Выходные, как-никак…

— Какие выходные? Что ты несешь?

— Ну как какие… Знамо дело — воскресенье, Двадцать пятого декабря по новому стилю, то есть по старому… могло бы быть западное Рождество, но теперь уже нет…

Я сконфуженно замолчал, поняв, что запутался. Ну а что он пристал с какими-то глупостями?

— Рождество! — фыркнул Мишка, вдруг снова подскочил ко мне совсем близко и стал в упор мои глаза разглядывать, бормоча при этом что-то про зрачки — кажется, они его слегка разочаровали. Он-то думал, что они подтвердят его худший диагноз, а они почему-то не подтверждали.

Потом он еще под веко попытался мне заглянуть, но я вовремя отпрянул.

Тогда Мишель уселся опять на стул и заговорил громко и ясно, явно получая от этого удовольствие:

— Ошибаешься ты слегка, дражайший родственничек… Воскресенье-то оно воскресенье, но совсем не двадцать пятое. Вовсе нет! Сегодня у нас первое января.

— Врешь! — разозлился я. — Издеваешься! Дурацкий розыгрыш! Даже нисколько не смешно!

Михрютка будто и внимания не обратил на мои выкрики. Продолжал вещать нравоучительным тоном:

— Хоть бы о матери подумал! Она ведь не спит, беспокоится, куда же ты исчез! Целую неделю — ни слуху ни духу. Вот умрет она из-за тебя, как ты жить будешь с этим, а? Вполне реальная возможность, это я тебе как врач говорю… Я не хотел вмешиваться, но Люська уговорила… Пришлось на работу тебе звонить, там говорят: на задании. Мать не верит, говорит, если бы на задании, то он бы предупредил, что его долго в Москве не будет. И мне тоже показалось, что тебя коллеги выгораживают. Позвонил я еще раз, к начальнику какому-то пробился. Он уже другую версию излагает: на бюллетене, говорит, Ганкин… Руку сломал… То есть заврались все… А еще КГБ называется… Не думал я… А-а, что говорить… Я-то сразу Люське сказал: да запой у него, чего там гадать. А с работы его уже небось и выгнали. Ведь выгнали, признавайся, алкоголик ты наш?

А я похолодел. Потому что если правду говорит зятек любимый, то, по всей вероятности, и впрямь выгнали. Но убей бог, если я что-нибудь об этом помню… Но врет, ей-богу же, врет как дышит! Потому что не может же быть такого, чтобы я целую неделю на кухонном полу провалялся…

Говорю:

— Не верю я ни одному твоему слову… и зачем ты такую чушь придумываешь, понять не могу.

Но тут Мишка что-то за окном моим увидал. Говорит радостно:

— Во, как кстати-то! Поди, погляди сам, запойный ты наш…

Я не хотел идти, но все-таки поплелся к окну — что он там такое узрел?

Мишка говорит:

— Посмотри, посмотри на крышу дома напротив. Ну как?

Я посмотрел. И как это называется? Ноги подкосились? Ну, подкосились, не подкосились, а понадобилось срочно присесть.

Сижу на стуле в вонючей кухне своей и пытаюсь понять, что все это значит и как теперь жить.

Мишка помолчал немного, потом говорит тоном помягче, почти сочувственно:

— Я давно Люсе говорю: зашиться ему надо. Не кодироваться — глупости это все. А именно по старинке — зашиться. Чтоб еще одна капля — и смерть! По-настоящему! Да, да! А что — все равно это не жизнь, то, что у тебя получается. И семью губишь, и себя, это уж само собой.