В гольцах светает - Владимир Корнаков

— Любопытны ли их игрища, батюшка?

— Инородцы искусны в стрельбе, — ответил тот. — А равно и в езде на оленях. Сказывают, что Козьма Елифстафьевич, лучший стрелок, выбивал трубку из зубов бегущей супруги.

Салогуб даже приостановился от удивления, но отец Нифонт продолжал семенить ногами, и он поспешил за ним.

— Да однажды нечистый попутал ноги Валентины Семириконовны, то бишь первой супруги Козьмы Елифстафьевича. Споткнулась она, и стрела пронзила... Антихристовы дети! — неожиданно всполошился отец Нифонт. — Басурманы. Испоганили землю.

Исправник посмотрел на предмет возмущения батюшки равнодушно. На земле вокруг лавки валялись бутылки, битое стекло.

— Анафема, Козьма Елифстафьевич. Устроил гульбище, — петушился священник.

— Это небольшой грех. Козьма Елифстафьевич для пользы государя старается, — примирительно проговорил Салогуб. — А что же сталось с его супругой?

— Ништо. Валентина Семириконовна по сей день пребывает в здравии. Лучная стрела пронзила обе ее косы и приткнула к земле.

Отец Нифонт сердито умолк. Невозможно было предположить, что это безобидное стекло могло испортить его настроение. Видимо, у отца Нифонта имелись основания быть недовольным шуленгой. Салогуб понял это, хотя и не мог объяснить, и счел самым лучшим не докучать священнику вопросами.

3

Урен и Дуванча сидят под раздвоенной березой на невысоком пригорке. Перед ними лежит бесконечное поле голубого льда, прикатанное солнечными лучами. Озеро наполняет воздух острым запахом камыша. Кое-где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки... А над головой склоняются гибкие ветки березки. Они еще голые, но с побуревшей живой кожицей и наклюнувшимися почками. Позади — густой лес: березняк вперемешку с осинником, сосны рядом с лиственницами. Там, в лабиринте стволов и ветвей, все еще хоронится снег, зернистый, пестрый, точно присыпанный крупными песчинками. Острый запах прели и смолья кружит голову.

Дуванча пристально смотрит в глаза Урен и не узнает их. В них нет прежних искорок, которые делают их смеющимися даже тогда, когда лицо остается спокойным. В них что-то новое. Незнакомое ему что-то есть и в лице, и во всей фигуре его Урен. Гордая она сегодня. Голова откинута назад, рука крепко сжимает косу, переброшенную на грудь; смотрит куда-то далеко и не видит Дуванчу. А ему очень хочется дотронуться до пушистой косы, погладить... Положить голову к ней на колени и смотреть в ее глаза...

Дуванча хмурит брови, отворачивается. Разве Урен сердится на него, что он встал на пути этого человека? Взялся за нож у полога ее юрты?

— Ты не смотришь на меня. Почему? — тихо спрашивает Дуванча, крепко сжимая лук. — Разве с весенними днями твое сердце стало другим?..

Девушка, как будто очнувшись, вскидывает на него свои прекрасные глаза, чуть улыбается.

— Дай твою руку, — таинственно шепчет она. — Вот так. Слышишь: ку-ку, ку-ку...

Да, Дуванча слышит! Хорошо слышит, как бьется сердце Урен, и крепче прижимает руку к упругой, трепетной груди. А еще он слышит, как пахнут губы Урен. Да, от них веет ароматом весны: она грызла веточку березы, поэтому губы ее хранят запах пробуждающейся тайги...

— Слышишь? Для кого поет кукушка в лесу? Ну, скажи, сын Луксана...

— Не для меня ли? — радостно улыбается Дуванча. Голова его сама собой клонится к плечу девушки.

— Для того, кто рядом со мной, — шепчет Урен.

Дуванча очень осторожно прижимается щекой к ее груди, закрывает глаза. Урен вздрагивает, но не отодвигается...

— Мы всегда будем рядом, — шепчет он. — Всегда. Ты заставила меня идти в юрту к Миколке. Я получил русское имя, но я верну им его со стрелой, когда ты станешь моей... Я не отдам тебя никому. Ты моя, Урен. Моя...

Тень грусти снова набегает на лицо девушки. Оно становится строгим.

— Да, пусть отец думает, но я уже решила. Решило сердце... Но я боюсь...

Дуванча поднял голову, горячо воскликнул:

— Ты не должна никого бояться! Я рядом. Отец-креститель обрезал мне волосы, но мои стрелы не стали слабее. Пусть твоего сердца не касается дыхание ночи...

Урен улыбнулась, протянула смуглую руку, отломила от ветки гибкий отросток, осторожно сняла бурую смолистую кожицу почки: на прутике проглянула бледная зелень. Листок только зачинался.

— До зеленых дней еще есть время, — заметила Урен и снова улыбнулась. — Смотри, олени уже бегут! — воскликнула она, сжимая руку Дуванчи.

Вдоль побережья катилась разномастная лавина оленей. Она имела форму почти правильных шеренг. Но вот шеренги начали ломаться, с середины и с боков вырвались всадники. Лавина распалась, рассыпалась по полю, понеслась еще стремительнее. Сотни возбужденных голосов подбадривали, горячили всадников и животных. Люди, полукругом оцепившие поляну, кричали, заглушая один другого; вверх летели луки и шапки. Наиболее нетерпеливые и проворные бежали сбоку. Разноголосый гам, фырканье разгоряченных животных, щелканье копыт разносились далеко окрест.

Разметанная лавина стремительно приближалась к пригорку. Урен, затаив дыхание, следила за бегом. Все ближе лавина. Уже слышно прерывистое дыхание оленей, шелест прелой ветоши под десятками копыт. Уже отчетливо видны возбужденные лица передних всадников. Впереди мчится молодой охотник. Ветер развевает полы меховой куртки, косичка летит следом. Широкое лицо лоснится от пота. Глаза лихорадочно горят. Его крупный белый олень, гордо откинув назад безрогую голову, идет размашистой рысью.

— Семен! — радостно крикнула Урен, приветливо махая рукой.

— Семен! — Дуванча, как и Урен, вскочил на ноги.

— Сын Аюра! — грохнул многоголосый хор людских голосов. — Самый ловкий и проворный!..

Да, это был Семен. Неуклюжий, неразворотливый на земле, парень совершенно преобразился. Он сидел, чуть откинувшись назад всем телом, широко разбросив ноги, правая рука с занятыми сошками была отведена в сторону.

Он стрелой пролетел мимо пригорка. Следом за ним с пригорком поравнялся Назар.

— Назар! Второй в ловкости и проворстве! — приветствовали зрители...

— Дуко! Третий в ловкости и проворстве!..

Вслед за Дуко мимо пригорка промчалась целая группа всадников. Мелькнули лица, прогудела земля, и всадники умчались дальше, провожаемые восторженным ревом толпы.

Возбужденные крики постепенно стихали, напряжение спадало, когда совсем неожиданно раздался звонкий неудержимый смех Урен.

— Ой, старый пень прыгает, как подбитый рябчик!

Она обращалась к Дуванче, но ее услышали почти все!

Люди зашевелились. Взрыв многоголосого хохота потряс окрестности.

Появление сына Гасана разозлило Дуванчу. Но вид Перфила был настолько потешен, что он уже не мог удержаться от смеха.

Посредине поляны толстый Перфил состязался с рослым оленем. Он старался высвободить ногу из повода недоуздка, но разгоряченный, увлеченный гонкой олень рвался вперед, таща за собой незадачливого наездника. Перфил неуклюже прыгал возле левого бока на одной ноге, не выпуская из рук повода. Зрелище становилось любопытнее по мере приближения их к пригорку. Мокрый, взлохмаченный Перфил уже не сопротивлялся. Он оставил злополучный повод в покое и покорно скакал, крепко обнимая зад оленя.

— Проворный и ловкий сын Гасана! Кто может равняться с ним?! — громовым хохотом приветствовали его зрители.

— Он прыгает, как подбитая куропатка!

— Зачем ему иметь две ноги? Он может ходить на одной!

Но Перфил вроде не слышал насмешек и острот.

Неожиданно толпа расступилась. Стихли остроты.

На поле вышел Гасан. Глаза его горели бешеной злобой. Он медленно вскинул массивный изогнутый лук и, не целясь, опустил тетиву. Не успел затихнуть зловещий аккорд, как сильное животное забилось в предсмертных судорогах.

Толпа сдержанно загудела. Нельзя было понять, одобряют люди поступок старшины или же осуждают: в их голосах была дань меткому выстрелу Гасана и осуждение его жестокости.

Гасан самодовольно огляделся, громко произнес:

— Из этого быка люди могут сделать еду!

Толпа загудела громче, на этот раз одобрительно. Многие тут же поспешили исполнить распоряжение шуленги.

Уже довольный собой, Гасан вернулся к подножию пригорка, где стояли исправник и отец Нифонт.

— Отличный выстрел, старшина! — торжественно встретил его Салогуб. — Тридцать сажен — наповал.

— Стрела Гасана надвое разрезает стрелу, летящую мимо на двадцать шагов, — ответил тот, медленно закатывая рукава алого шелкового халата. — Это увидят глаза самого губинатра.

— Любопытно, весьма любопытно, — заметил Салогуб. Обращаясь к отцу Нифонту, добавил: — Старшина обещает нам приятное зрелище. Будем держать пари на его стрелы?