Золотой саркофаг - Ференц Мора

– Эта компания не для тебя, – сказал ему однажды император.

И, заметив в глазах юноши недоумение, пояснил: молодые люди очень любопытны и будут расспрашивать о делах, известных Квинтипору от императора, о которых как раз ни с кем нельзя разговаривать. Любая государственная тайна – это искра, способная вызвать большой пожар. Держать язык за зубами должен не только сам государь, но и тот, кто всегда бывает с ним вместе.

Тогда же Квинтипор задумался над тем, почему император, со всеми такой замкнутый, доверяет именно ему; но ломать над этим вопросом голову не стал. Он, пожалуй, не очень бы огорчился, если бы повелитель перестал так безгранично доверять ему и рассказывать во всех подробностях, что делается в священном консистории. Юноша видел только, что быть императором – не особенно большое удовольствие, а хранителю священной памяти приходится забивать себе голову множеством таких вещей, необходимость запоминания которых совершенно непонятна. И однажды Квинтипор не на шутку перепугался, когда повелитель мог заметить, что по части внимательности у его секретаря не все благополучно. Диоклетиан, чрезвычайно довольный новыми законами против роскоши, объяснил Квинтипору, что только путем строжайшей экономии можно еще спасти империю от полного разорения. Он рассказал, какие огромные деньги уходят в Аравию – за благовония, в Армению – за невольников, в Персию – за евнухов, в Серику – за шелковые ткани и в Индию – за женские украшения.

– Пятьдесят пять миллионов сестерциев ушло только на покупку жемчуга, губной помады и пурпурных покрывал, – привел он выдержку из одного отчета, наблюдая, какое впечатление произведет эта сумма на Квинтипора. Но юноша только кивнул головой – скорей одобрительно.

– По-твоему, это немного? – удивился император – Такие деньги – за губную помаду?

Но тут же по рассеянному взгляду юноши император понял, что тот и не думал одобрительно кивать, а попросту клевал носом, усыпленный всеми этими данными об экономическом положении империи. Диоклетиан не рассердился, а только, снисходительно улыбнувшись, спросил:

– Э!.. Да ты, я вижу, заснул, мой мальчик?

Дремота мгновенно исчезла из глаз юноши.

– Нет, государь, – ответил он, вскочив с места. – Конечно, слишком дорого обходятся красные губы.

Император посмотрел на него еще раз и отослал спать, без единого слова упрека. Диоклетиановой суровости, ранее так его пугавшей, Квинтипор совершенно не чувствовал. Император оказался совсем не таким черствым, каким изображала его молва. Правда, говорил он значительно меньше Биона и ничем, кроме государственных дел, не интересовался. Однако по утрам он никогда не забывал спросить Квинтипора, как ему спалось и, даже, что снилось. Расспрашивал юношу об Элладе, о городах, где тот побывал, и о людях, с которыми ему привелось встречаться. С раннего утра и до позднего вечера император работал. Даже обедал он наскоро, у себя в кабинете, и юноша, для которого Диоклетиан велел устроить спаленку по соседству, часто по ночам слышал его шаги. Квинтипор не переставал удивляться такому образу жизни державного владыки, перед которым не только семь сиятельнейших особ империи ползали на коленях, но и сами божественные государи смиренно склоняли голову. Он видел однажды, как цезарь Галерий, этот исполин с дикими кошачьими глазами, раболепствовал перед невысоким сухопарым стариком. Сам Квинтипор больше не боялся императора, но все же чувствовал себя как-то стесненно в его присутствии. Эта стесненность и царившая вокруг Диоклетиана холодная атмосфера мешали юноше полюбить императора, как Биона. Тот был лишь бедным математиком и не очень-то заискивал перед людьми, но всегда сиял таким довольством, будто весь мир принадлежал ему. А властелин мира казался Квинтипору таким же одиноким, как он сам. Юноша не мог бы, пожалуй, объяснить, отчего ему так казалось. Ведь император никогда не разговаривал с ним ни о себе, ни о своих близких, и на лице его были всегда написаны спокойствие и величие. А со времени прибытия в Антиохию он собрался с силами, телесно окреп.

В тот день Квинтипор впервые застал императора в мрачном расположении духа. Молча, лишь кивком головы ответил он на приветствие юноши и, пройдясь несколько раз по комнате, продиктовал магистру короткий приказ, уведомлявший препозитора, что на сегодняшнем заключительном заседании священного консистория император, кроме своих соправителей и семи министров, никого видеть не желает. Послав Квинтипора доставить приказ по назначению, Диоклетиан остался наедине с мыслями, неожиданно нахлынувшими на него сегодня утром.

Свой день император всегда начинал жертвоприношениями богам – не только как верующий человек, но и как великий понтифик, верховный жрец Римской империи. Потом через гарусников, а в пути или походе – через авгуров запрашивал богов, счастливым или неудачным будет начавшийся день. Если знамения были неблагоприятные, император воздерживался от всяких серьезных дел и даже подписание подготовленных законов откладывал на завтра. Явный провал закона о максимальных ценах объяснялся тем, что, по оплошности жрецов, наблюдавших за календарем, император подписал этот эдикт в злополучный день битвы при Каннах. Естественно, что перед заседаниями императорского совета он особенно старался заручиться благоволением олимпийцев. Не ограничиваясь собственноручным возжиганием благовоний, он приносил кровавую жертву – через Тагеса, который, исследовав внутренности животного, докладывал ему о намерениях небожителей.

До сих пор перед каждым заседанием консистория боги выражали свою благосклонность, но нынче утром из-за занавеса, куда после жертвоприношения удалялись все гарусники в полном составе, Тагес вышел крайне удрученный. Два гарусника вынесли на большом бронзовом подносе трепещущие внутренности жертвенного теленка. Тагес сказал, указывая на них своим черным жезлом:

– Божественный государь! Боги выражают свое нерасположение. Изволь убедиться сам: кишки дырявые, внутренняя доля печени совсем отсутствует.

Случалось и раньше, что под жреческий нож попадало больное животное. Император спокойно распорядился:

– Спроси о причинах их недовольства.

Тагес и остальные жрецы вновь скрылись за занавесом, а император, его соправители и придворные, повернувшись лицом к алтарю, над которым еще не рассеялся дым от сожженного мяса и благовоний, погрузились в молитву.

Вскоре верховный предсказатель доложил о причине нерасположения богов.

– Кто-то из присутствующих, божественный государь, только делает вид, что молится…

Тагес говорил осторожно, не торопясь, и, только вынудив нетерпеливый жест императора, продолжал:

– Боги не приняли жертвы, потому что она была принесена в присутствии неверующих. Богам известно также, что их недоброжелатели носят у себя на груди суеверные символы в честь своего, чуждого нам божества, несовместимого с нашими древними богами.

Император обратился к собравшимся:

– Кто здесь не верит в наших богов?

Двое придворных, Дорофей и Горгоний, вышли вперед.

– Вы тоже безбожники?

– Нет, божественный государь, мы – христиане, – отвечали они, опускаясь на колени.

Император показал на дверь:

– Уходите. Не раздражайте богов своим присутствием, – спокойно сказал он. – А ты, Тагес, позаботься о новой жертве.

Главный жрец, немного разочарованный исходом дела, велел привести нового теленка, но сами боги оказались уступчивей и послали благоприятные знамения, не только подтверждая, по словам Тагеса, что недовольство их было вызвано присутствием безбожников, но и заранее обещая благословить все решения насчет судеб мира, которые примут сегодня их наместники на земле.

Однако случай этот сильно испортил Диоклетиану настроение. Как раз на последнее заседание он откладывал рассмотрение своего нового плана, который – он был уверен – мог сильно укрепить внутренний мир в империи. Не очень много знал император о христианском боге, но все, что слышал, убеждало его, что это чрезвычайно могучий бог, и потому достоин быть принятым в сонм древних небожителей. Под влиянием многих разнообразных обстоятельств родилась в нем эта идея. Пожалуй, первое семя заронил в душу императора Максимиан, заставив содрогнуться своим рассказом о Фиванском легионе. Диоклетиан не раз видел, как истекают кровью легионы, и зрелище поля боя, сплошь, куда хватает взгляд, усеянного трупами, не было для него новинкой. Но те солдаты гибли по его воле, по приказу императора, который платит им деньги и сверкает перед ними мечом. Фиванцы же шли на верную смерть по воле невидимого для них бога, который ничего не платил и ничем не грозил им. Но бог, способный ввести среди солдат такую дисциплину, – конечно, великий полководец, с которым Марсу не стыдно сидеть рядом.

Много размышлял Диоклетиан и над тем, что новый бог запрещает ненависть, и в конце концов ему стало казаться, что есть в этом определенная, хоть и непонятная мудрость, до которой остальные небожители еще не додумались. Тут же император вспомнил, что предмет усердного его почитания – Эскулап был взят Юпитером на Олимп из опасения, что как бы он, поборов все болезни, не сделал людей бессмертными. По убеждению отца богов и людей смерть для земнородных совершенно необходима, так как человеку, свободному от страха смерти, нет никакого смысла почитать небожителей. Ну а ненависть? Разве она для людей так необходима? Не выиграют ли они, отказавшись от взаимной ненависти, и не приведет ли это к вечному миру в империи? Наконец императору очень понравился прием, устроенный ему христианами на форуме в день его прибытия. Правда, вид у них был очень бедный, – однако, хлеба они не просили и зрелищ не требовали. Они славили императора, расстилая одежду на пути его явно без каких-либо указаний со стороны курьезиев. Бог, внушающий своим поклонникам столь трогательную любовь к начальству, конечно, знает свое дело. И почему бы не примирить этого достойного бога с остальными бессмертными, чтоб он совокупно с ними блюл мир и благоденствие империи? Особенно радовался император тому, что вместе с троном передаст сыну нового бога, такого же кроткого и миролюбивого, как он сам.