Колобок по имени Фаянсов - Георгий Садовников

Изумлены были и сидевшие за столом. После короткого замешательства, они пришли в себя, загалдели:

— Штрафную ему! Штрафную! Налейте полный бокал!

— Меня здесь нет! Я отдыхаю на юге, — возразила Тень. — И вообще, на всю подготовку у нас полчаса. Дам прошу удалиться, разговор будет мужской, не для ваших ушек, — пошутил этот циник.

— А схему? Вы принесли схему? — спросил хозяин сразу осипшим голосом.

— Она будет со мной до конца, — ответила Тень. — Вы несомненно люди благородные, но… Но с принципом я вас ознакомлю.

— А вот этого допустить нельзя, — прошептал Рындин скорее самому себе. — Ну, попробуем. С богом!

Фаянсов готов был поклясться, будто твердокаменный атеист собрал три пальца щепотью и осенил себя исподтишка мелким крестом. Затем капитан вдохнул целый кубометр плотного от табака и женских духов воздуха и оглушительно, — Фаянсов едва не оглох, — гаркнул:

— Милиция! Всем оставаться на местах! Дом оцеплен!

Бутон нежнейшей розы и тот бы нагнал больше страха. Как тогда глухонемые, бандиты не повели и бровью, сгребли посуду на край стола и расселись поближе к ренегату.

Обсудив цели налёта, они рассыпались по домам, а через час все сползлись с разных сторон к зданию банка. Капитан сухо, без слёз рыдал на плече Фаянсова, глядя, как банда походя вскрывает секретные запоры, и спрашивал Петра Николаевича, словно тот знал ответ:

— Фаянсов? Что же получается? Выходит, этим мукам так и не будет конца? И мне теперь остаётся одно: взирать на то, как они грабят, убивают? Пётр Николаевич! Дружище! Ты понимаешь: я службу свою не брошу ни за какой покой. Рындин всегда на посту! А что толку?

Фаянсов и впрямь знал ответ: да, так будет вечно. Подумал: «Наверно, поэтому никто и не желает умирать, цепляется за жизнь. Конечно, есть и другие причины, но эта одна из главных!»

Знал ответ и сам капитан. Он оттолкнул Петра Николаевича, — тот даже слегка заклубился, — закричал:

— Где же справедливость?! Вчера иду по Млечному, навстречу мой убийца. Ему дали пятнадцать, ну и что? В камере его кто-то пришил, и теперь он здесь! Скалит зубы, подлец! Всё равно, говорит, я в Раю! Здесь же и Герострат, понимаешь? Добился славы! В учебники вошёл! Ну разве это Рай?! — вознегодовал Рындин.

Пётр Николаевич и сам заметил давно: не многие из попавших на Тот свет обрели душевный покой. Идиллия, расписанная Карасёвым, оказалась обманчивой, иногда Фаянсов слышал стоны и тихий плач. Однажды он, вернувшись с земли, наткнулся на удивившую его сценку: его лишённые голоса и слуха родители пели романс «Вечерний звон». Они прижались друг к дружке, словно озябшие голубки, и проникновенно тянули. «И сколько нет живых тогда весёлых, молодых». Пропев эти слова, они едва не разрыдались.

— Папа! Мама! Это поют о нас там, на земле. Живые!

— А мы тут поём о них, — ответил отец.

«А добрые и совестливые, наконец, отмучаются», когда-то выразился знакомый маляр Михаил Иванович, его Фаянсов считал скрытым баптистом. В тот год в стране появилась холера, вот он, Пётр Николаевич, и сказал маляру, жившему в одном с ним доме, когда встретились возле лифта: «Михаил Иванович, холера идёт!» «Ну и хорошо», — ответил маляр. «Как это хорошо? Люди мрут! Понимаете? Люди!» — возмутится он, Фаянсов. «Значит, меньше станет плохих людей», — спокойно пояснил скрытый баптист. «Да холера не выбирает! Помрут и добрые, и совестливые, они тоже!» «А эти, наконец, отмучаются», — сочувственно молвил маляр.

Но добрые и совестливые мучаются и здесь. Глядя вниз на родных и близких, и просто на людей, знакомых и незнакомых, они отчаивались, не имея возможности помочь оставленным в Той жизни, спасти, принять беду на себя.

Как-то он поделился своими грустными размышлениями с Христом, и тот сказал:

— А ты подумай: может ли совестливый человек быть абсолютно счастливым?

— Не может, — признал Фаянсов. — Пока кому-то плохо, он тоже будет несчастен. Но выходит, совестливый обречён на вечные страдания? Выходит, так?

— Выходит, обречён, — согласился Иисус. — И крест его не легче того, что я нёс на Голгофу.

— За что же Ты его наказал? — чуть грубовато, но зато прямо спросил его Пётр Николаевич.

— Во-первых, это не в моих силах миловать и казнить. И во-вторых. Как по-твоему? Готов ли ваш Рындин поменять свою горестную участь на безмятежное спокойствие Герострата? Тот не ведает терзаний, кругом счастлив.

— Капитан не согласится, ни за что и никогда! — не задумываясь, ответил Фаянсов за своего друга.

— А почему? Верность служебному долгу? Он для него святыня? Возможно! Есть и другое, более значительное! Способность сострадать приносит не только боль, она дарует и радость. Таков великий парадокс жизни! И там, и, как видите, здесь. Но я уповаю на то, чем меньше будет бед и больше тех, кто способен сострадать чужой боли, тем меньше совестливым останется мучений. Взаимное сострадание, а это и есть Любовь, она спасёт мир.

— А нельзя ли этот процесс как-то ускорить? — поинтересовался Фаянсов, жалея совестливых.

— Лучше не стоит, — улыбнувшись, отверг Иисус. — Был чудак. Искал способ, как замкнуть нервную систему миллиардов людей в единую мировую цепь. Тогда, по его замыслу, боль каждого, пусть самого незаметного, пройдёт по цепи. И каждый почувствует её в себе. И представляете, кое-чего достиг. Но к счастью для человечества, у его соседа заболел зуб, и гений, не вынеся передавшейся боли, разнёс свою машину и куски. Так что не жалейте Рындина. Кстати, что я всё о Рындине? Разве вы сами не сострадаете Вере Титовой? Или это совсем другое? — спросил Он, на что-то намекая.

— Не знаю. Возможно, и то и это. Всякое, — честно ответил Пётр Николаевич.

Казалось, один Карасёв не ведал забот, однако и он в последние дни что-то затих, часами молчал, уединившись вдали от Солнечной системы, сидел посреди чёрного космоса, уткнувшись в колени лицом, погружённый, возможно, в невесёлые думы.

Фаянсов как-то спросил, мол, не случилось ли что-нибудь неприятное, и словно взорвал Льва Кузьмича.

— А вам-то какое дело?! — яростно завопил режиссёр. — Занимайтесь своей Эвридикой. Раньше надо было об этом думать, пока были живы. Поздно спохватились, милостивый государь! — прокричал он ни к селу ни к городу и тоже это понял: — В общем, этим и занимайтесь. Не суйте свой мещанский нос в душу артисту!

Но вскоре он сам подфокусировал к Фаянсову и угрюмо попросил:

— Не обижайтесь. Если б вы заглянули сюда. — Он положил ладонь на грудь. — Тут поселился ад! Фаянсов, я бездарен! Пуст! Я понял это только сейчас. Померился с корифеями своим талантом… Да и какой у меня, к чёрту, талант?! Нет его! Пу-ф-ф! — Карасёв сдул с ладони воображаемый пух. — На месте Мольера я бы Карасёва не взял в театр и рабочим сцены. А он согласен играть Лопахина. У меня, рядового режиссёра! А я должен с ним ре-пе-ти-ро-вать! Давать советы! Я боюсь! Боюсь узреть всю бездну своего ничтожества, Фаянсов!

— Не огорчайтесь! Не все же Станиславские и Мольеры? — попытался он утешить вконец вышедшего из себя Карасёва.

— А зависть? — в отчаянии воскликнул Карасёв. — Куда я засуну свою гнусную зависть? Она жарит меня на медленном огне. И так будет вечно… Словом, я свалял дурака. Ах, какого свалял дурака! Сидеть бы мне, идиоту, на своём областном телевидении и ставить спектакли. Кто бы и когда прознал: дядя мне тот Карасёв или третья вода на седьмом киселе? — Он безнадёжно махнул рукой и было зафокусировал прочь.

Но потом обернулся и сказал:

— Эвридика угодила в переплёт. Впрочем, и вам об этом известно. Эх, говорил же я тогда. Надо было вам послушаться такого дебила, как я, и обвенчаться с этой женщиной. Кто знает, наверное, сейчас вы бы ждали своего первенца.

Разведясь и будто бы потеряв паспорт, Альфонс заплатил в милиции безобидный штраф и получил в милиции новый, без штампа о браке с крашеной блондинкой. Проделав это, он приступил ко второму этапу намеченного плана, и впрямь безукоризненным холостяком вернулся в областной город, и в первый же день жених и невеста отнесли документы в загс. По дороге Фаянсов в отчаянии метался вокруг счастливой пары, и как же он возликовал, когда холодная, как сосулька, дама-администратор назначила молодым испытательный срок на целый месяц.

— Посмотрите на нас, мы уже далеко не дети! — загорячился Альфонс и наклонил голову, снова предъявил плешь как пропуск на любые случаи жизни. — Мы ждали друг друга всю жизнь!

— Всю жизнь ждали, и ничего с вами не случилось, и не случится, если подождёте ещё месяц, — со сладчайшим для уха Фаянсова бездушием отвечала администратор.

Пётр Николаевич был готов расцеловать эту стерву в ледяные щёки. Всё-таки месяц отсрочки, а за это время авось что-то да и произойдёт.

И его словно услышал паж-футболист. Обнаружив, что Альфонс всё-таки обосновался в покоях его прекрасной духовной наставницы, центральный защитник повёл с ним решительную борьбу. Сначала он действовал партизанским способом, вывинчивал пробки и тем самым лишал света гнёздышко Эвридики, слал анонимные письма с требованием выселить непрописанного жильца и уж, конечно, регулярно пересчитывая Альфонсу рёбра. Но проведав о том, что Эвридика выходит замуж, футболист взялся за своё предприятие всерьёз. Он заманил в пивную вратаря. Третьим за их столиком оказался он, Фаянсов, с надеждой взиравший на боевые действия молодого пажа. После второй кружки пива, тайно разбавленного водкой, за так называемым «ершом» захмелевший страж ворот простодушно выболтал всё о семейном счастье старшего братца. Тот-де женат и любит свою супругу, и исключительно ради неё решил разыграть совершенно не футбольную комбинацию с изъятием квартиры у новой жены и последующим скорым разводом. Возможно, под воздействием «ерша» вратарь что-то и преувеличил, но главная информация была получена, а остальное, как выражаются сами спортсмены, было делом техники. Защитник тут же из пивной, на повышенной скорости, под запоздалые свистки постовых примчался на своей отечественной бежевой «Ниве» — видать, ещё не наиграл на пристяжную иномарку, — прилетел к студийной проходной, вызвал Эвридику и в салоне машины на одном выдохе выложил всю правду-матку о её женихе.