Князь Олег - Галина Петреченко

— Жива ли она? — обеспокоенно спросил Олаф. — Я не знаю, что ответить старейшинам Плескова, ежели вдруг они потребуют выдать им Алдана для расправы.

— Почему Спирка поднимает дух спора во Плескове, а не в Новгороде, где живет? — удивился Фаст.

— Здесь он, наверное, нашел сообщников больше, чем в Гостомысловом краю, — ответил Фасту Стемир.

— Ума не приложу, что делать. — Олаф тяжело вздохнул.

— Что-то по Алдану не видно было, чтобы его постигла беда. Поговори с Алданом: чую, тебе этого не избежать.

— Почему я должен допрашивать Алдана? Я что, сам без греха? — возмутился Олаф. — Святовит имеет право на такие допросы, а не я! Что словене, что мы — одинаковы: как только увидим красивую женщину, сразу думаем, подпустит она к себе или нет. Кто из нас по-другому поступал? И что, у словен многоженство в запрете? Не слышал! И старейшины, и вожди, и их детки — все, сколько могут прокормить, «столько женовей и имахать, да и наложницами не брезгохать», — по-словенски проговорил разгорячившийся Олаф и почувствовал, что созрел для решения. — Алдана допрашивать не стану! Чую, что силой он жену Спиркову не брал! А полюбовное дело — дело добровольное, тут судом не обойдешься; тут все решают глаза да сердца! Трубите сбор! Открыто иду на Плесков! Я смету его пристань с пути, коли он открывать ее мне не захочет, и к окончанию осеннего солнцеворота кривичи прекратят свой рокот против меня! В путь! — скомандовал он.

К полудню русичи вышли из своего укрытия и, заняв всю ширину русла реки Великой, медленно, но с какой-то напористой решительностью двинулись к псковской пристани. И забурлила псковская вода под тяжелыми веслами варяжских гребцов…

А в Плескове в это время шел горячий спор. Бревенчатая, длинная, с узкими прорезями для окон изба посадника Плескова Синько грозила перегреться от большого количества в ней гостей, горевших желанием немедленно пойти драться с варязями. Больше всех стремился найти разумное начало в случившемся известный нам старейшина кривичей, боярин Лешко, который, помня о своем слове — исправно платить дань варязям за их опасную службу в суровом, болотистом краю, издревле заселенном кривичами, — недоумевал, видя, что совет старейшин Плескова и Изборска изменил свое решение.

— Да ведь прослышат норманны, что мы с варязями не в ладах, опять дикий набег свершат. Кто защищать-то нас будет? — кричал он, попеременно окидывая гневным взором то Синько, то Власко, то Спирку, то Крисанфа, посаднике соседнего Изборска.

Синько был двоюродным братом покойного Гостомысла, а посему Власко в его доме был не просто гость, но и родственник. Спирка тоже был не чужим здесь человеком, а дядей матери Власко и потому надеялся от своего внучатого племянника получить действенную помощь. Крисанф тоже был из могучего рода Гостомыслов, только с женской стороны, и приходился Власко троюродным братом.

— Вы что, Гостомысличи, совсем спятили? — снова закричал Лешко. — Спирка! Посмотри на свои седые кудри! У тебя ведь сколь на голове волосьев, столь и жен! Два края, Плесковский и Новгородский, всех своих сиротских дев тебе в жены поотдавали, а ты из-за Умилы в бой хочешь идти на варязей! Ишь варязе, прыткие якие, прелюбодеи ненасытные! Умилу Спиркову соблазнили! А ты кто? Не соблазнитель? У меня во Лужских краях, ни один соплеменник не хочет идти на вашу бойню. Говорят, ну вот, яко южные кривичи урожай убраху, так ильменцы опять войну затеваху. Пущай, говорят, сами Гостомысличи и воюют с варязями, коль им боле всего надоть. Так что, как хотите, так и поступайте, но я ни одного воина с собой не привез. Сами ступайте в мои кирбы[14] и поиграйте в заманиху с моим народом, а я погляжу, как вам в этом деле Сварог подсобит! У них ведь не только хлеба по осени заботой; оне круглый год железняк из болот таскают, а это вам не с бабами игратися, — прокричал Лешко последний довод, из-за которого он прибыл на спешный зов псковичей, и уставился на Власко.

Власко, распоясав, как и Лешко, перегибу, подбитую куницыным мехом, сидел на широкой беседе сгорбившись и устало слушал кривичского старейшину. Как хотел бы он отстать от этой кутерьмы, затеянной Спиркой, но отказать бездетному двоюродному деду не смог, да и душа все еще страдала от событий в болоньей пустоши, хотя в этот раз Радомировна и не горячилась, особых слов, толкающих к мечу против варязей, тоже не глаголила. Молча проводила сыновей и мужа на ратное дело, и все. А ты вот тут снова сиди и гадай, поможет битва с варязями любви Радомировны или нет..

— Поздно идти к твоим мужикам-кривичам, — грозно отозвался Крисанф, лицом и манерами напоминавший старого ястреба. — Лазутчики сказывают, что варязе уже идут к пристани. Пять сотен людей с лошадьми и секирами, луками и стрелами… Короче, яко всегда, конны и людны и ждать твоих кривичей не собираются. Олаф — не Рюрик. Тот мог долго ждать. А этот, видно, рожден для решительных дел, и, я чую, горе нам будет в эту ночь, ежели мы не одумаемся и не выплатим им все, что положено по уговору. Спирав, что речешь в ответ? — спросил он сидевшего напротив него крупного, седокудрого воина, одетого в синее корзно[15] под перегибой и красные шерстяные штаны, заправленные в крепкие кожаные сапоги.

Спирка глянул хитрым прищуром своих карих лукавых глаз сначала на Лешко, затем на Власко, а потом на Крисанфа и гнусаво протянул:

— Коль станем поощрять их блуд, то никто не поймет, кто в нашей земле есть хозяин!

— Ишь, какую отчаянную правду решил ты против них использовать! Даже голос изменил, или душа измоталась от собственной лжи? — ехидно бросил ему Лешко и сплюнул в сторону. — Хоть бы раз глаза по-людски открыл! Сколько знаю тебя, Спирка, всю жизнь ты на всех с прищуром поглядываешь, темная твоя душа! Власко! Да неужто и у тебя душа потемнела?! Святый Святовит! Или ты, Власушко, до сих пор не можешь простить любовный грех своему отцу? — ехидно спросил он хмуро молчавшего новгородского посадника, а так как Власко снова ничего не ответил старейшине кривичей, то Лешко продолжил: — Грех на душу берешь, Власушко! Да и ежели бы ты был на месте отца тогда, сорок с лишним летовей вспять, и ежели бы ты видел ее, княгиню рарожскую, ты бы тоже захотел увести ее с собой.

Власко отвернулся от Лешко и ничего не сказал.

— Эх, Власушко, Власушко, не ту зазнобу ты полюбил! — горько выдохнул Лешко и горячо добавил: — Весь свет погасила она в тебе! Неужто вы только и живете ее плачем! Горем жизнь отравляете!..

— Хватит обо мне печься! — разозлился Власко, встал со скамьи и прошел мимо Лешко, задев его расстегнутой сустугой[16]. Он встал в центре светлицы и решительно изрек: — Прав Спирка! Русичи хотят всю власть над нами забрать, а мы лень свою впереди разума выпячиваем, да еще и оправдываем ее! Что толку, что урожай собрали, все равно большую долю им придется отдавать!

— Власко! — прервал горячую речь новгородского посадника хозяин избы, посадник Плескова, Синько. — Прости, что не даю тебе излить свою горькую речь до конца. Мы здесь готовы помочь тебе всем, что имеем. Но этого мало! Нужна дружина! А словене за эти годы почуяли, что варязе так же любят землю и боготворят небо и воду! Их вера и наша вера — одинаковы! Они скорее нам… старшие братья. И наш народ не лентяй! Он просто нутром мудрость Гостомысла принял, и ведь никто не клянет отца твоего, поверь! А в твою дружину не хотят идти и мои плесковичи, так что не неволь, племянник!

— A-а! Как хотите, дубовые ваши головы! — отмахнулся Власко, но в это время распахнулась дверь светлицы, и вбежавший дворовый прокричал:

— Варязе пристань открывают!

— Ну вот и дождалися! — в сердцах крикнули Лешко и Власко, а Синько резко спросил слугу: — Плоты с кольями еще целы?

— Первого ряда уже не было, когда я был на пристани, сколь осталось — не знаю! — едва отдышавшись, ответил слуга, молодой светловолосый парень.

— Чем они громят наш затор? — зло спросил Синько.

— Баграми да веригами, — растерянно ответил парень и удрученно добавил: — Эх, и махали, только щепки к берегу летели!.. Слушай, боярин, им с такой силой любой край по плечу!

— Значит, не успеет солнце заглянуть в мое оконце, как они будут тут! — со злым ехидством проговорил Синько и сердито спросил: — Ну, кто в открытую готов их встретить в моем дворе?

Власко ухмыльнулся:

— Только я!

— Они убьют тебя! Уж в этот раз Олаф не станет слушать голос Святовита! Слишком яр, говорят! Тогда нам остается одно: наши погреба! Крисанф, Спирка, Лешко! Полезайте первыми, а мы с Власко — за вами. Микифор, ты тоже с нами полезешь, — быстро распорядился Синько и торопливо указал гостям на потайную дверь за печью, которая умело была скрыта висящим на ней богатым ковром. — Ну, что сидите?! Скорей, нам надо добраться до изборского причала!