Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

В-девятых, не будем сбрасывать со счетов и примитивное наслаждение шулера, сумевшего припрятать в рукаве все имевшиеся козыри.

В-десятых, добавим сюда же возможность использовать их и после собственной смерти, потому что козыри эти по-прежнему бьют трех королей, даже если на смену им пришли короли помоложе — на добрую сотню обманутых лет…

Если правильно слушать погоню, то найдется в-одиннадцатых, в-семьдесят пятых и в-сотых. Но десяти пунктов достаточно, иначе может быть перебор. Разгоряченный работой, Расьоль ощущал, что в колоду шестерки придурков затесался смеющийся джокер — он сам.

Остановив усилием воли (чтоб не утратить назавтра запал) почти на излете концовку плодящегося метафорами, как рафинад муравьями, абзаца, он поднялся из-за стола. Напевая, отправился в ванную. Принял позу подъемного крана, вдохнул, выдохнул, сверил прицел и отпустил из себя пастушьей свирелью излишки заслуженной радости. Завершив обряд, взбрыкнул жеребцом и оправился. Моя руки над раковиной, моргнул, проверяя свой глаз в морщинистой длани близорукого зеркальца, убедился, что от синяка почти не осталось следа, затем быстро напялил фуфайку, подобрал ее створками шортов, запер дзенькнувшей молнией, нацепил в один плюх босых ног простодушные шлепки, проследил, пока те обернули в объятье нежнопалость застенчивых стоп, сорвал полотенце с крючка (жест вратаря, изловившего бабочку-шайбу) и бывалой трусцой, вперевалку побежал на раскидистый воздух. Куда — догадаться несложно: конечно, к Вальдзее!

Уже на ходу, подстегнув ненароком подошвой хамовитый, непочтительный к пяткам, придирчивый камень, отфутболил его подальше в траву (прочь, бездельник, с дороги!) и прибавил шагу, с удовольствием внимая кожей, как рвется, остужая податливо грудь, благодатная мякоть пресного ветра навстречу. Да, сегодня парус может спорить с ветром: галс выбран верно, снасти победно поют, киль покойно и густо режет в шелковый ломоть волну…

Припустив еще больше на спуске к аллее, проносясь сквозь колонны могучих стволов, Расьоль вдруг с каким-то конфузливым, искоса, удивлением признался: «Черт возьми, а ведь я почти счастлив… — Мысль пришлась в такт его бегу, и он разрешил ей развиться (но как бы стесняясь — петляющим шепотком): — Слово, конечно, глупое — счастье, даже слух его сторонится. Но где взять другое, да еще на бегу?.. Где его взять, если тебе так легко, так воздушно и так же, по-детски, смешливо? Будто ты ученик на уроке у радости и тебе дали задание переписать из учебника формулу счастья… И вот пишешь, закусив от старанья губу: Счастье — это когда тебе хорошо, и ты знаешь, что это по праву. Когда ты, пусть хотя б на минуту, лучше всех, включая себя самого. Несмотря на свой рост, когда счастье — ты как тот вон громадный платан над водою… Фу ты, мать твою…».

Лучше б дерево не поминал: с ветки красавца-платана пал крючком на Расьоля помет. У француза свело подбородок: еще и так метко, зараза… Поискав в кроне древа, заприметил скворца. Как ни в чем не бывало, тот сидел и, если бы вместо него там сидел человек, можно б было сказать, что сидел и курил папиросу: из клюва поносистой птицы беззащитно свисал недоеденный наполовину червяк.

Рядом с находчивой шлепкой Расьоля прикорнула подсказкой коряга. Молодецки ее подхватив, для начала озленный прозаик взвесил небо мохнатой рукой, будто исполнив тем самым Атланта, потом замахнулся, просторно и складно, как если бы метил ракеткой на корте для снимка в журнал, от старания и напряжения сил чуть, правда, пукнул (совсем и неслышно!), изготовился бросить, но тут, в этот самый престижный для пленки момент, из кустов на него задышала оскалом измена. Прежде чем обернуться, Расьоль уже знал, что коряга его предала.

Лая не было. Место лая, алкая стегна и умело оттуда лакая, захватила клыками ланцетная боль…

Плюгавый зверь — тот же зверь, только сердитей. Защищаясь от мелкой, величиною с ежа, собачонки, джокер действовал резко, но наобум, однако ж промазать по морде три раза — чересчур даже для записного очкарика. Отряхнуть тварь с прокушенных шортов оказалось труднее, чем давеча — мысли о счастье (кой факт лишь доказывал справедливость соображенья Расьоля о том, что плохое всегда достоверней хорошего). И прежде-то не любитель поболтать на досуге с животными, француз сознавал, что без аборигенов со зверем договориться будет непросто. Однако все немцы куда-то некстати запропастились. Оставалось положиться на собственную смекалку. У той лучшего совета не нашлось, как внушить Расьолю идею непрестанного движения вокруг своей оси, что он и осуществил, вертясь волчком в разные стороны и наблюдая, как, прирученная центробежным движением, собака взмывает параллельно тропе глазастой соболиной шкуркой, прицепленной пастью к его тающей в ужас промежности. (Кто видел пляски эскимосов, тот поймет, на что это было похоже). Так и кружились с притопами, пока не послышался визг…

Старушка мелькала руками и голосила. Краем сознанья Расьоль оценил ее сдобренный страхом фальцет. Тварь послушалась, спрыгнула, притворилась хвостом и ушами скромнягой и, подхватив палку (кллыкъ!), понесла ее жезлом, отвоеванным в честном бою, к симпатично скулящей хозяйке.

Расьоль выдержал паузу — дело важное, если ты проиграл. Ляжка содрана в кровь, но могло быть, дружище, и хуже. Коли взять во внимание близость укуса к…, то — хуже гораздо!

— Спасибо вам, фрау. Очень вам данке шен, филен данк…

Отделаться галантностью от старушки не удалось. Пришлось смотреть, как та ругает вредителя-пса — точно поет колыбельную. По глазам лохматой зверюги француз видел, что взбучкой ее не проймешь. От боли хотелось выть и вопить. Плюс еще полотенце воняло: в нем жил торжеством дух врага.

Тут старушка взяла и заплакала. Коленки ее совестливо дрожали. Им вторило, постукивая вставной челюстью, назойливое лицо. Лицо вибрировало, как от самолетной болтанки, было дурно склеено, рассыпчато углами и очевидным образом угрожало превратиться в развалины при малейшей нагрузке извне.

Такой поворот пострадавшего озадачил. Он не знал, как себя повести, и оттого ощутил вдруг свою виноватость.

— Это, фрау, вы зря… Я не буду, никуда я не буду звонить. Найн телефониирен! Найн полицай! Перестаньте, прошу вас. Найн… Ну что ты поделаешь с этой каргой?.. Да отрите же чертовы слезы, мамаша!

Благодарность старушки за «найн» была беспредельна: она настояла доставить Расьоля на виллу. Сев кое-как в квохчущий курочкой древний «Фольксваген»-жучок, Жан-Марк осмотрел мельком рану. Рисунок ее напомнил о гладиаторах, пронзенных на римской арене сарацинским трезубцем. Сам сарацин расположился на заднем сиденье и покладисто, словно приглашая завершить ссору миром, обнюхивал мордой запотевший затылок француза, чем-то очень похожий на большой и серьезный кулак. Пару раз пес даже его подлизнул. «Фольксваген» куда-то свернул. Потерпевший вздохнул, осознав, что теперь арестован: быть ему бабкиным гостем…

— Вообразите картину: я сижу, раскорячив ноги, как в гинекологическом кресле, будто прыщавая девица, у которой нагрянули первые в жизни регулы, а этот божий одуванчик курлычет сердобольной чайкой и клюет меня в ляжку проспиртованными в водке салфетками, при этом ушлый пес вертит довольно хвостом и скалится. Точь-в-точь Мефистофель, — рассказывал Расьоль за ужином. — А куда было деваться? Вызови я «скорую», старушке несдобровать. Уж я знаю повадки здешних заводных птеродактилей с рацией на боку… Кстати, старушка, прознав, что я шрифтштеллер, возжелала мне вкратце поведать историю собственной жизни, используя, кроме немецкого, еще три языка: от окоченевшего суставами английского до невменяемого португальского, а по пути заскочила проведать их итальянского соседа по хоспису, который в этот солнечный день ощутимо страдал от трясучего паралича. Так вот, из того, что я понял, выходит, будто фрау Иммергрюн (так ее звать) в сорок четвертом году работала в ведомстве Риббентропа. Не обольщайтесь, коллеги: всего только юной уборщицей. Она мне и фотографию показала, воркуя растроганно: «О, югенд-ди-югенд!» Мышка-норушка в белом передничке, а взгляд у самой озорной, как у всех этих фрейлейн, которым внушили, что вольный секс с арийцем и окучивание его сперматозоидов является высшим уделом образцовой немецкой гражданки… Короче, ничего особенного: в сорок пятом перевели подметать виллу Геринга, которую спустя восемь недель захватили союзники. Потом — блиц-любовь с капитаном ВВС США. Потом — слезное расставание, весть о беременности и, как следствие, рождение внебрачного неарийца. Потом смерть младенца от скарлатины и недолгий период отчаяния, потом — служба в правительстве Аденауэра (в прежнем качестве), а потом, вплоть до Коля, менялись уже лишь правители, а она всякий раз оставалась за каждым из них подметать, покуда не вышла на пенсию. Разумеется, у меня созрел к ней вопрос: при ком было чище? Щебетунья потупила глазки и скромно ответила: «Шмутц эст шмутц» — в смысле грязь есть грязь, а клозет есть клозет, в общем, repetitio ets mater studiorum. После чего продолжила опыты с проспиртованными салфетками. Между прочим, мне стало как будто больней.