Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

С Веснушкой Суворову было не то чтобы очень легко, а в общем и целом уютно: ничто так не прельщает мужскую натуру, как удобная связь без каких-либо обязательств, когда беглое чувство влюбленности не отягощено серьезной угрозой любви.

И все-таки, размышляя порой о мотивах своего к Веснушке влечения, он не мог не признать, что в основе его лежит ее счастливейшая способность — к приятию и прощению.

Видишь ли, сказала она, когда он с ней поделился этим соображением, для меня не существует категорий «плохо» и «хорошо». С точки зрения психологии, все людские поступки в равной степени объяснимы. Я не могу выставить человека за дверь только за то, что он вел себя недостойно или, может быть, подло. У меня другая задача… Дать ему шанс не погибнуть, как бы громко это ни звучало. Дверь должна оставаться открытой. Несмотря ни на что… Кстати, твой синдром предродового адюльтера — лишь одна из десятков человеческих драм, чьим невольным свидетелем я становлюсь каждодневно.

Нельзя сказать, чтобы Суворова не покоробило сведение личных его неурядиц к среднестатистической шкале, но в чем-то ее заявление успокоило: затеряться в толпе было кстати.

Потихоньку нарисовался рассказ. Когда он был закончен, Веснушка поначалу отказывалась читать: «Представляю, сколько там ляпов и глупостей». Однако он настоял. Вернувшаяся рукопись была исчеркана так, будто по ней ее ручка проверяла заправку чернил. Суворов был в ярости:

— Будь твоя воля, ты бы извела метафоры дихлофосом, а восклицательные знаки полила огнетушителем! Ты что, так ненавидишь эмоции? Сказываются перегрузки по должности? Спрашивается, чем не угодил тебе этот абзац:

Когда сыну минуло восемь, отец взмолился, обращаясь к врачу:

«Прошу вас, больше я не могу! Это просто невыносимо. Он стоял перед тортом распятым Христом, и в глазах его было все то же отчаяние. Отчаяние, спокойнее которого я в жизни ничего не видал. Он словно мертвец, чья душа не может угомониться. Мы не знаем, как до нее достучаться». «Больше некому. У вас общий крест. Что жена?» «Как обычно: активно меня ненавидит. Зато научилась молчать. В первый раз не услышал упреков». «Берегитесь, она затевает войну». «Вероятно. По глазам было видно, что в ней закипает изрядное буйство. Совсем не похоже на ревность. Скорее на ярость из-за того, что всякая ревность прошла».

— Ну???

Веснушка, подумав, сказала: «Мне не понравилось. Слишком подробно. И потом, они с этим живут уже год». «Ну и что?» «Срок достаточный, чтобы страдание в них отупело. Сделай скупо, тогда попадешь».

Суворов послушался. В итоге рассказ получился. Потом получился и сын (мальчик был на диво здоров: перенесение миновало удачно).

Вслед за ним получилось еще много чего. Все эти годы Веснушка служила Суворову оберегом. Самое удивительное, оберегом по-прежнему тайным: жена не догадывалась. Не догадалась она и тогда, когда он, хлопнув дверью, ушел из дому и обосновался на даче.

Узнав про разъезд, Веснушка сказала: «Скоро ты к ней вернешься». «С чего это вдруг?» «Вовсе не вдруг. Вдруг никогда не бывает. И вернешься ты к ней потому, что ревность ее для тебя важнее ее к тебе ненависти». А когда он съездил домой за вещами, спросила: «Признайся, ты к ней приставал?» «Ты издеваешься?» «Нет?» «Нет, конечно». «Нет?» «Иди к черту!» «Вот видишь. Ты к ней приставал. Вы опять переспали?» «Нет». «Значит, нет?» «Значит, да. Разве это что-то меняет?» «Едва ли». «Ты шутишь?» «Нисколько. Доказательство — у тебя на столе. Подними, пожалуйста, лампу. На днище увидишь число. Ну как, убедился?» «Когда ты его написала?» «Недели четыре назад. В тот день ты обронил в разговоре, что больше она не опасна». «А потом ты спросила, когда день рождения сына и нацарапала дату на дне?» «Все достаточно просто, если умеешь читать по глазам». Оскорбленный ее снисходительным тоном, он счел излишним вдаваться в детали и, коротко попрощавшись, ткнул трубкой в рычаг.

К жене он вернулся не сразу: нужно было сперва заручиться поддержкой хандры. Дней пять он писал, ожидая звонка, но Веснушка была непреклонна. В терпеливом смирении ей не было равных. Хорошенько надравшись, Суворов вызвал такси.

Жена сделала вид, будто верит, что снова у них появилась надежда. Довольно добротная ложь — он выдержал месяц. На второй его не хватило.

«Новость как новость, — пожала плечами Веснушка. — У меня интереснее: на прошлой неделе он выписался». «Снова? Ведь ты о художнике?» «Все еще не готов познакомиться? Зря. Он прочитал твою книгу». «И что он сказал?» «Сказал, что у вас с ним похожее восприятие мира». «Похвала! И в чем же оно заключается?» «В том, что оба отшельники. С той лишь разницей, что он это выбрал, а ты не сумел избежать. Сказал, из вас двоих, стало быть, ты одареннее, но зато и трусливей. Что у тебя кишка тонка взять канистру с бензином, выйти на площадь и сгореть у всех на глазах». «Предпочитаю истлеть в одиночку — меньше шансов спастись под пожарным брандспойтом и попасть к вам в палату… Извини, но он просто дурак». «Сказал, что ты меня бросишь — как только…». Она замолчала. «Как только — что?» «Этого он не сказал. Так и закончил: на этом как только…». «Почему не продолжил?» «Потому что не знает. Потому что не хочет. Потому что не может. На как только он взял и заснул». «Ну а ты? Где-то уже накарябала дату?» «Все даты хранятся всегда на моей открытой двери. Вход и выход свободны».

Об этом Суворов не забывал. Возможность войти в ее дверь ровно столько же раз, сколько выйти, вынуждала его дорожить их связью больше, чем тяготиться характером отношений, которые, если вдуматься, были не так безопасны. Их союз был игрой на измор, где побеждает не тот, кто выносливей, а тот, кто первым сойдет с дистанции, устав от изнурительной близости, подразумевающей порой такую степень обнаженности сознания и чувств, которую достичь можно, лишь обоюдно содрав с себя кожу. До поры до времени такая забава могла сходить с рук, но — только до времени.

«У меня к тебе просьба, — сказала Веснушка. — Обещай, что воспримешь ее без обид. Кажется, я тебя предала». «Переспала с художником?» «Если бы…» «Хуже?» «Хуже. Сегодня ко мне на прием записалась твоя благоверная» «Что она тебе наплела?» «Она лишь пришла за советом». «Ты рассказала про нас?» «Нет, конечно. Впрочем, она наконец как будто смекнула, но не про нас с тобой, а про тебя. Убеждена, что кто-то есть, но относится к этому, в общем, спокойно». «Любопытно: насколько спокойно? И отчего вдруг спокойно? У нее что, тоже кто-то завелся?» «Наша беседа была о другом». «Разве тебе уже не достаточно просто читать по глазам?» «Послушай, я не намерена в разговоре с тобой затрагивать эту скользкую тему. К тому же слово завелся, которое ты только что употребил, рикошетом задело меня, хоть я и не мышь, чтобы вдруг завестись в твоем темном подполе». «Хорошо. Извини. Это не ты завелась, я завелся, в смысле — сорвался. И все же: что она рассказала?» «Много чего. Самое главное — то, что, когда мужа поблизости нет, ей спокойней дышать…» (Тут вплывает перенесением давний абзац:

Доктор сказала: «Когда вас нет, мальчик меньше задирает руки. Когда вас нет, он так не терзается. Перед ним лишь один источник притяжения воли, а не два, как когда вы втроем. Предпочтительнее, если вы на какое-то время исчезнете. Не имею права запретить вам с ним видеться, но при крайней форме полюсной шизофрении…» «Почему бы тогда не убрать и полюс второй? Давайте уж заодно припрячем от него мамашу!» «Чтобы оставить его вовсе без полюса? Все равно что лишить вас самого гравитации. Я уже объясняла». «Как и то, что ему нужен я». «Вы нужны. Только сейчас нужны больше своим непоявленьем. В глубине души, полагаю, вы даже этому рады». «Еще бы! Я просто беснуюсь от радости». «Как бы ни было трудно, переживете». И он понял: переживет.

Суворов невольно поежился). «Вопрос только — с кем?» «Не позорься, товарищ мой Хорхе. Если все еще любишь, пойди и скажи. Если не любишь, отстань от нее. Все очень просто». «Ты нарочно корчишь сейчас из себя остолопку? Не ты ли внушала, что для меня моногамия — якорь, без которого я соскочу неизвестно куда?» «А тебе неужели не хочется, Суворов? Поднатужиться духом, заорать благим матом, разрубить одним махом канат? Неужели не интересно, куда занесет тебя вольная воля волнительных волн? Эх ты, Одиссей! Хреновый из тебя моряк». Тут он понял, что она пьяна. И понял еще мимоходом, но совсем уж тоскливо, что ему самому так не напиться — чтобы спьяну изречь столь беспощадно, нечаянно трезвые слова, тем более в чьем-то присутствии. Задолго до подступов к ним его попросту вывернет: более низкий порог тошноты…

То была первая их перепалка. Размышляя над ее фразой о совершенном предательстве, Суворов признал, что оно действительно было. Отказавшись впредь, как пристало любовнице, помогать ему тешить свое самолюбие, поддерживая иллюзию того, что он необходим жене (мол, иначе та просто погибнет!), она вдруг взялась энергично ее защищать, преступив границы… как бы ни было это смешно, но — приличий! Вошла в «заповедную зону» соперницы, невзирая на то, что обычно ее передергивало от одного лишь цитирования произнесенных той перлов (здесь Суворов был хоть и мстителен, но объективен — как-никак уважение к слову). Сам он, окажись на месте Веснушки, вряд ли поступил бы тем же образом и не стал бы рисковать удобством интимно-приятельских отношений. Это не льстило. К тому же из двусмысленной в нравственном отношении ситуации только Веснушка и умудрилась выйти с высоко поднятой головой — своего рода моральным победителем. По элементарной причине: ей было плевать, как ее поведение выглядит со стороны. (Любопытно, как осеняет порою крестным знамением текст своего улизнувшего крестника. Вот пример из того же, постаревшего на десятилетье, рассказа: