Арифметика войны - Олег Ермаков

– Ч-чего такое там, а-а?

«Гад! Сука!.. урою падлу! Открой!» – забушевал под люком Борис.

– Чего не поделили-то?! – снова крикнул Виктор Данилович, сверкая из-под насупленных бровей серыми глазами.

Глинников не нашел ничего лучшего, чем ответить: «Историю!» – «Чмырь! Сука!.. Забью!» – ударился с новой силой механик. Глинникова встряхнуло. «Не жилец!» – восставало из железных жарких грохочущих недр самое негодование тех, перед кем Глинников преклонялся. «Клянусь – не жилец! Груз двести!»

– Я бы попросил, – обратился Глинников к капитану, – пристать к какому-нибудь жилью… берегу, что ли.

– Дожрались! – в сердцах воскликнул кэп.

Глинников тут же вспомнил, что на лоции нож с наборной разноцветной рукоятью, им резали сало, хлеб…Что предпримет капитан? Может, самому захватить судно, связать кэпа. Но как закрыть люк? Если этот рыжий дух вырвется наружу, это закончится плачевно. Глинников слышал, как он разбил бутылку и вооружился таким образом довольно опасной штуковиной, поэтично называемой розочкой. А может, кроме бутылки там какой-нибудь гарпун. Не хотелось бы стать объектом китобойного промысла. Нет, с люка слезать ни в коем случае нельзя.

О, черт. Глинников с тоской посмотрел на реку, все такую же живописную, великолепно спокойную, буддийскую в своем спокойствии. Диссонирует с этим миром один только хомосс. Все начиналось так прекрасно. Чего, спрашивается, заходится этот механик? Оскорбил его лично кто? Глинников оглянулся на рубку с седым капитаном в грязной шапочке с солнцезащитным оранжевым козырьком. Капитану что, насмотрелся, небось, на своем веку. Крутит баранку… штурвал, ведет катер куда надо. В верховья. Там его и притопят, меня то есть, журналиста, как куль с глиной. О чем он думает? кэп-смершевец? А ну как взыграет условный рефлекс? Ведь Глинников – провалился, легенду не до конца продумал… да он и не собирался врать, как-то само совралось, сорвалось. Но кэп-то об этом не знает еще. Значит, тем более нельзя выпускать Борю. А он что-то притих… Нет ли там какого-нибудь запасного лаза? через машинное отделение?

Если очень хорошо, то и плохо будет очень, гласит старая народная примета.

– Виктор Данилович! – снова обратился он к старику. – Я вас уверяю, что мне необходимо… сойти на берег. Обстоятельства изменились.

Кэп молчал. Катер тарахтел. Вскрикнула чайка.

– Исходя из целей безопасности на водах…

И внизу взорвалась пороховая бочка: механик. Глинников даже съехал с люка, но тут же проворно навалился всей тушей на него и сумел пересилить механика, успев увидеть взмыленное, ослепшее от солнца и ненависти лицо механика со слипшимися в железной ярой духоте волосами.

«Дани-и-и-лы-ы-ы-ч! А-а!.. хх!.. Отставить! Не делай этого! Выпустите меня!»

Глинникову стало совсем нехорошо от этого крика. И он… как цербер… не так ли и государство давит их?..

Черт, сколько же это будет продолжаться? У Глинникова было такое чувство, что это он работал всю дорогу двигателем. И теперь его лошадиные силы иссякали. И ведь все время надо наваливаться, быть в напряжении, механик-афганец же в любой миг может ударить. Это все равно что сидеть на вулкане. В общем, государственным мужам не позавидуешь, сделал он неожиданный вывод, видя себя спьяну Брежневым. Брежнев на катере с разъяренным механиком. Так нет, механик бы ему и слова не сказал. Или что-нибудь вроде этого: «Да ладно, Ильич, ну промашка вышла, так что ж». Интересно, хочется этому Борьке туда вернуться?.. Эх, ведь можно было б так хорошо поговорить.

Но Виктор Данилович явно что-то умышляет. Или ему в самом деле плевать? Так ведь бунт на корабле.

– Эй! – вдруг окликнули из рубки.

Глинников встрепенулся.

– Держи!

Из рубки вылетело что-то. Глинников удачно схватил это, как собака кость, как утопающий круг, – правда, он был маленький и металлический – моток проволоки. Глинников с усилием размышлял, глядя на проволоку, потом осмотрел люк – и понял! Вот дужка для замка – и такая же на краю палубы. Он вдел конец проволоки в дужки, начал наматывать ее, закрутил – и расслабился. «Данилыч! Не делай этого!» – снова возопило снизу, откуда-то из самых глубин, из бессознательного, пытающегося ворваться в сознание – и все погубить, пожечь горячим ветром-афганцем, – в редакции по рукам уже ходила машинописная книжка Фрейда «Я и ОНО». Глинников вздохнул. Он испытывал громадное чувство благодарности к капитану. Рубашка на нем была мокрой от пота и пролитой водки, брюки испачканы. Мгновенно все происшедшее на реке показалось ему бредом. Два часа назад он был уважаемым человеком, журналистом из газеты – пока не партийной, а молодежной, но – областной. И вот один из героев очерка «Плотогоны», простой сельский парень, костерит его последними словами и готов вонзить ему в пузо поэтическое оружие. Роза ветров у него такая. А второй, Виктор Данилович, благообразный, но орет, как надсмотрщик. Наверное, не одного шпиона в расход пустил. И Глинников-то и чувствует себя разоблаченным… агентом туркменского сна! и всего лишь, он же лишь немного повоображал, пофантазировал, а так жестоко поплатился. Очки потерял. А где же дипломат?

Дипломат был в рубке. Глинников попытался что-то объяснить капитану, но тот лишь мельком, как на букашку, взглянул на него. Он поворачивал катер к деревне; уже слышны были собаки-гуси, треск мотоцикла. В реке у причала купались дети. Завидев катер, они закричали, тот, кто был на берегу, бросился в воду, чтоб покачаться на волнах. Катер замедлил ход и осторожно, нежно ткнулся в берег. Мальчишки галдели. Глинников взял дипломат.

– Как-то неловко… получилось, – пробормотал он, фокусируя взгляд на капитане. Лицо того расплывалось – не в улыбке.

– В Селезнях не сиди, – отчужденно посоветовал капитан, – и в городе.

Глинников хоть и чувствовал себя со всех сторон виноватым, но все-таки спросил почему?

– Потому, – ответил капитан. – С верховьев можно туда дозвониться.

– Куда дозвониться? – не понял Глинников.

– До Борькиных дружков.

Из каюты доносилось глухое пение: «Бой гремел в а-а-крестностях Ка-а-абула! Ночь сияла вспы-ы-ышками а-а-агня! Не сломила-а-а нас и не согнуло-о-о!..»

– И хайло умой, – бросил уже в спину капитан.

Глинников кулем сверзнулся на землю под хихиканье ребятни и направился, чуть покачиваясь, как истый матрос, к деревне; реплика капитана задела, он не хотел ему подчиняться, кто такой этот деревенщина, чтоб им командовать? У самого морда. Так-то они здесь и работают, отчалили от сплавконторы, на лоцию бутыль, закусь – и поехали с ветерком и плеском. Я про нихнапишу.

Оторопелый взгляд первого же встречного заставил Глинникова все же спуститься к воде – подальше от того места, где причалил катер, – и умыть набитую… набитый… набитое лицо так называемое. Секунду поразмышляв, он разделся и плюхнулся в воду. Ух!.. Поплыл и увидел выходящий на стремнину катер «Мирный». На палубе никого не было. А в рубке маячил капитан. «Мирный»уходилдальше, в глубь лесного края, а корреспондент Глинниковплавалздесь. Поплавав, вылез на берег, оделся, поднялся наверх и на попутке укатил в райцентр, оттуда в тот же день – в свой город, в свою редакцию. Французская живопись так и осталась в гостинице на берегу.

Уже на следующий день Глинников с залепленным пластырем носом, с замазанными кремом синяками, печальный и тихий, то и дело заваривая свежий горчайший кофе и пия его, морщась – но не от горечи, а от воспоминаний и боли в опухшей ноге и набитых скулах, писал: «Тяжка, опасна работа сплотчиков на реке… Среди лучших надо отметить Захарову С.М., Васильеву С.Б., Макарову Н.Ф. Они являются передовиками соцсоревнования… (зачеркнуть) передовиками труда и победителями соцсоревнования. За день бригада сплачивает до четыреста кубометров бревен.

А ведут плоты по реке – около тридцати плотов за раз – всего два человека: Виктор Данилович Молостов и Борис Андреевич Фокин, капитан и механик катера “Мирный”, ударники соцтруда, чьи фотографии украшают доску почета сплавконторы.

С этими простыми приветливыми людьми я познакомился погожим летним утром. Солнце освещало реку, мост, территорию сплавконторы, чудесно и свежо пахло смолой, опилками… День обещал быть ясным».

А что он еще мог написать?

Глинников обитал в общежитии, сбежал от родителей, главным образом от бабки, не дававшей ему слушать «Кашмир»; она уже не выходила из дому, все хворала и изводила его поучениями, требовала, чтобы он слушал благородную музыку: Глинку, Чайковского, Козловского, – а не этих диких душедеров. У редактора Велиханова, крупного, грубоватого человека, тем не менее умевшего тонко понимать своих сотрудников, комендант общежития был хорошим знакомым, он и выделил Глинникову комнатку. В ней едва умещались стол и койка. Но Глинникову этого было довольно. На столе стояли тарелки, чашка, чайник, валялись пачки папирос, газеты, журналы, рукописи, книги – «Паломничество в страну Востока» и пр. На стене висела раскаленно-кирпично-желтая карта Афганистана. Возле койки на табуретке стоял магнитофон «Весна». Его и слушал Глинников, сидя на раскладушке и роняя пепел на брюки, на тапки.