Ангел западного окна - Густав Майринк

Дабы положить этому конец, я поступил именно так, как в свое время сочла за благо поступить со мной королева: я женился, взяв в жены на третьем году моего вдовства и пятьдесят четвертом жизни женщину, которая пленила мою душу; ни Лондон, ни Елизавета, ни двор её не знали и никогда не видели, Яна Фромон была дочь трудолюбивого арендатора, происхождения, следовательно, отнюдь не благородного и потому недостойная когда-либо предстать пред светлы очи Её Величества. Зато это невинное дитя природы двадцати четырех лет от роду было предано мне душой и телом. Вскоре каким-то шестым безошибочным чувством, наверное, то был голос крови, я понял, что мой выпад настиг наконец королеву и отныне бессильный гнев будет отравлять её дни вдали от меня. Поэтому я испытывал двойное наслаждение в объятиях юной жены, совершенно сознательно и с величайшей охотой заставляя страдать ту, которая с такой беспредельной жестокостью терзала меня всю жизнь.

А спустя некоторое время Елизавета в приступе сильнейшей лихорадки слегла в Ричмонде. Когда я узнал об этом, в меня словно вонзились одновременно десятки мечей; вскочив на коня, я незваным примчался в Ричмонд, и она меня не отвергла, даже велела подвести к своему ложу.

Все присутствующие, придворные и слуги, по её знаку покинули покои, и мы на полчаса остались наедине. Тут только я заметил, сколь опасно состояние больной. Разговора, который тогда произошел, мне не забыть вовеки.

— Немало огорчил ты меня, друг мой Джон, — начала она. — Не могу вменить тебе в заслугу, что ты и на сей раз поставил меж нами ведьму; вновь чужое разделило нас — тогда напитком, теперь снами.

Неприятие глухой каменной стеной поднялось во мне, естественная и простая любовь моей Яны сделала меня спокойным и удовлетворенным, и двусмысленная игра капризной королевы, забавлявшейся тем, что из огня страсти бросала меня, влюбленного до беспамятства, в полымя надменного отторжения, ничего, кроме усталого раздражения, теперь во мне не вызывала. Однако я ответил с подобающим политесом и, как мне кажется, очень разумно и достойно:

— Никакое приворотное зелье, добровольно выпитое по прихоти суетного высокомерия, не способно влиять на законы природы, а уж тем более на нетленные скрижали вышнего промысла. Мудрая природа изначально позаботилась о том, чтобы враждебное телу либо умерщвляло его, либо само было умерщвлено и отторгнуто им. А вот законы духа таковы, что дадена нам свобода воли, и, следовательно, наши сны, пища ли они человеческого сознания или экскременты, всегда лишь производные наших тайных желаний. Итак, то, что выпито нами без ущерба для тела, рано или поздно выветрится, и то, что нам снится против воли, выделяясь из здорового организма души, только оказывает на неё благотворное действие; посему, уповая на Господа, будем надеяться, что Ваше Величество поднимется после перенесенного испытания ещё более сильной и свободной.

Против моей воли тирада эта получилась чересчур холодной и рассудочной; однако бледную и строгую маску, взиравшую с подушек с каким-то нездешним спокойствием и отрешенным величием, при всем желании нельзя было назвать гневной — вот это-то и потрясло меня до глубины души, а когда она заговорила, казалось, её устами вещает сама «вечная» королева:

— Потомок Родерика, ты сбился с .пути, предначертанного тебе провидением. Ночью ты, умудренный знанием, наблюдаешь звезды небесные над крышей твоего дома и не ведаешь, что путь к ним проходит чрез их подобие, кое сокрыто в тебе самом; а тебе и в голову не приходит, что оттуда, сверху, тебя приветствуют боги, дабы ты мог взойти на их высоты. Ты посвятил мне чрезвычайно мудрый трактат «De stella admiranda in Cassiopeia». О Джон Ди, всю свою долгую жизнь ты удивляешься слишком многим чудесам, вместо того чтобы самому стать чудом во Вселенной. И всё же ты прав: та чудесная звезда в Кассиопее воистину двойная, она вращается вкруг самой себя, в постоянном блаженном самоудовлетворении испуская таинственное мерцание и вновь и вновь, в соответствии с природой вечной любви, вбирая себя в собственную самость. Изучай же и дальше с прежним прилежанием двойную звезду в Кассиопее, а я, видимо, очень скоро покину это маленькое островное королевство, дабы собственными глазами узреть расколотую корону, которая ожидает меня по ту сторону…

Тут я рухнул на колени пред ложем моей повелительницы, и всё остальное, что было между нами сказано, лишь самым краем коснулось моего сознания.

Болезнь королевы оказалась много серьезней, чем казалось вначале, и врачи не слишком надеялись на выздоровление. Тогда я поехал в Голландию и добрался до Германии, чтобы найти знаменитых медиков, известных мне по Лёвену и Парижу, однако никого из них не застал и в полном отчаянье день и ночь гонялся за ними на курьерских, пока во Франкфурте-на-Одере меня не нагнала весть о счастливом выздоровлении моей госпожи.

И вот в третий раз вернулся я домой — странно, но все мои поездки по делам королевы оказывались почему-то бессмысленной и бесполезной тратой времени и сил — и нашёл мою жену Яну разрешившейся от бремени мальчиком, любимым сыночком Артуром, которого она мне родила на пятьдесят пятом году моей жизни.

Отныне наши отношения с королевой Елизаветой свелись к редким встречам во время моих случайных наездов в Лондон; все те страхи, восторги, страдания и тайные брожения фантастических надежд, которые раньше обуревали меня, как-то сами собой утихли, и жизнь моя в эти два последних года текла так же спокойно, как ручей Ди там, снаружи, — не без грациозных изгибов в приветливые равнины, но и без авантюрных стремнин, без неистового напора будущей великой реки, несущей свои воды к далёким, роковым горизонтам.

В прошлом году королева с милостивой снисходительностью восприняла последнее напоминание о наших североамериканских планах, к которому я принудил моё перо: посвященная Елизавете Tabula geografica Americae[35] стала итогом многолетних трудов, в ней я ещё раз попытался указать на неограниченные, но почти упущенные из-за бесконечных проволочек возможности и выгоды этого грандиозного и досконально продуманного предприятия. Я сделал лишь то, что велел мне мой долг. Если королеве угодно прислушиваться к завистливому шёпоту низколобого барана, а не к совету… друга, значит, Англия упустила свой звёздный час, и упустила безвозвратно. Ну что ж, ещё немного можно и подождать, чему-чему, а этому я за полвека научился! Уши королевы сейчас принадлежат Барли. Уши, которые слишком доверчивы к советам глаз, столь благосклонных к мужской красоте. Барли никогда не нравился мне. Мало, очень мало я полагаюсь на его рассудительность, а уж на его справедливость — и того меньше.

Но есть ещё и другое обстоятельство, которое позволяет мне вполне хладнокровно, без лихорадочного озноба, ожидать решения королевского совета. За годы всех этих выпавших на мою долю испытаний в меня вселилось сомнение, вновь и вновь задаю я себе вопрос: земная ли Гренландия истинная цель моей гиперборейской конкисты? Основания сомневаться в правильности того, как я истолковал пророческие слова зеркала, возникали у меня с самого начала; сатанинский Бартлет Грин тоже вызывает сильные подозрения, несмотря на его многократно испытанное сверхъественное ясновидение! Поистине дьявольская его хитрость заключается в следующем: говорить правду и только правду, но так, что она неизбежно будет истолкована превратно… Этот мир ещё не весь мир, так учил он, когда явился ко мне в камеру сразу после своей смерти. Этот мир имеет свой реверс с большим числом измерений, которое превосходит возможности наших органов чувств. Итак, Гренландия тоже обладает своим отражением, так же как и я сам — по ту сторону. Грен-ланд! Не то же ли это самое, что и Grune Land, Зелёная земля по-немецки? Быть может, мой Гренланд и Новый Свет — по ту сторону? Это заполняет мои мысли, питает предчувствия с тех пор, как я… испытал Иное. И настойчивые понукания Бартлета: здесь, на земле, и нигде больше, следует искать смысл бытия — теперь скорее активизируют подозрительность моей интуиции, чем стимулируют логические построения моего разума. Ибо что бы там ни говорил Бартлет Грин, а доводам разума и ссылкам на очевидность я научился не доверять в корне. И хоть Бартлет и лезет из кожи вон, чтобы предстать предо мной эдаким спасителем и благодетелем, но другом моим ему не бывать. В Тауэре он, быть может, и спас меня, моё тело, но для того лишь, чтобы тем вернее погубить мою бессмертную душу! А раскусил я его тогда, когда он свел меня с дьяволицей, которая, дабы заполучить меня, преоблачилась в астральную оболочку Елизаветы. И тут из сокровенной глубины души меня как будто озарило, и вся моя жизнь вдруг предстала предо мной чужой, и увидел я её словно в зеленом зеркале, и как мне хотелось тогда разбить вдребезги то, другое зеркало, пророчество которого когда-то дало первый толчок к кардинальному перевороту моего сознания. Я стал абсолютно другим, а тот, прежний, который был куколкой, так и остался висеть мёртвой оболочкой в ветвях древа жизни.