Ангел западного окна - Густав Майринк

Перед тем как продолжить перевод, я бы хотел для самоконтроля и подстраховки моего рассудка сделать некоторые замечания.

Прежде всего: необходимость контролировать себя я ощущал с самого начала, вот почему от моего внимания не ускользнуло, что чем дальше я изучаю наследство Джона Роджера, тем меньше и меньше доверяю себе! Время от времени моё «я» соскальзывает куда-то в сторону. И тогда читаю вроде бы не своими глазами и мысли роятся чужие, незнакомые: не мой это мозг, а «нечто», находящееся на недосягаемом расстоянии от моего сидящего здесь тела, думает за меня. Так что контроль мне необходим, чтобы сохранять этот шаткий, скользкий, головокружительный эквилибр — «духовный» баланс!

И ещё: я установил, что Джон Ди после заключения в Тауэре действительно бежал в Шотландию и в самом деле нашёл прибежище в окрестностях Сидлоу-Хиллз. Далее, я выяснил, что Джон Ди, наблюдая куколку личинки, пережил буквально те же самые чувства, что и я… Значит, к нам переходит по наследству не только кровь наших предков, но и какие-то события из их жизни?! Разумеется, всё это можно объяснить, если допустить фактор «случайности». Можно, но только я ощущаю нечто другое. Я чувствую фактор, полярно противоположный какой-либо «случайности». Но что испытаю я тогда, когда… не знаю… Пока… Поэтому — контроль.

Продолжение дневника Джона Ди.

Потом Елизавета приходила ещё раз, но могу ли я сегодня, по прошествии стольких лет, с уверенностью утверждать, что это была она? А может, всё же привидение? В ту ночь она присосалась ко мне, как… как вампир. Значит, это была не Елизавета? Меня лихорадит от ужаса. Исаис Чёрная? Суккуб? Нет, у Исаис Чёрной не может быть ничего общего с моей Елизаветой! А я?.. И всё же Елизавета, несомненно, что-то почувствовала — да, да, она сама! То, что я совершил с суккубом, если только это был он, каким-то непостижимым законом магической аналогии передалось Елизавете. Но всё равно: та Елизавета, которая подошла ко мне в парке в ночь ущербной луны, была она сама, и ни в коем случае не Исаис Чёрная!!!

В ту ночь чёрного искушения я потерял самую ценную для меня часть наследства: мой талисман, кинжал — наконечник копья Хоэла Дата. Потерял я его там, на газоне парка, во время заклинаний; мне кажется, он был ещё у меня в руке — так велел Бартлет Грин, — когда призрак подошёл и я подал ему… руку?… Только руку?.. Во всяком случае, потом в ней уже ничего не было! Итак, я на веки вечные оплатил услуги Исаис Чёрной… И всё же, сдается мне, цена за обман была слишком высокой.

Кажется, теперь понимаю: Исаис — это вечно женское начало, кое присутствует в каждой женщине, и вёе многообразие женской креатуры заключено в — Исаис!

После той ночи я начисто утратил способность понимать Елизавету. Она стала для меня совсем далёкой — и в то же время как никогда близкой. Предельно близкой, — это и есть предел удаленности, полюс мучительного одиночества! Предельно близкое, но недосягаемое равнозначно смерти… Внешне королева Елизавета была чрезвычайно милостива ко мне. Но её ледяной взгляд обжигал мне сердце. Её Величество была так же бесконечно далека, как Сириус. Приближаясь к ней, я ощущал какой-то великий… космический холод. Она часто посылала за мной. Но когда я являлся в Виндзорский замок, пускалась в пустые светские разговоры. Должно быть, ей доставляло удовольствие под прикрытием этой легкомысленной болтовни медленно убивать меня взглядом. Поистине жутко было это душевное безмолвие, исходящее от неё!..

Как-то она проезжала верхом мимо Мортлейка и в ответ на моё приветствие ударила хлыстом по стволу липы, растущей у ворот, возле которых я стоял. С тех пор липа стала хиреть, ветви её поникли…

Потом я встретил Её Величество у топи, простёршейся рядом с Виндзорским замком; Елизавета спускала на цапель своих королевских соколов. Со мной рядом бежал мой верный бульдог. Королева поманила меня к себе. Благосклонно кивнув мне, она погладила моего пса. В ту же ночь он издох…

А липа погибла, ствол иссох снизу доверху. Вид некогда прекрасного дерева причинял мне боль, и я велел срубить его…

На этом наши встречи прекратились, и в течение всей поздней осени и зимы я королеву не видел. Никаких приглашений, полное забвение моей персоны. Лестер тоже держался на дистанции.

Остался я один с Элинор, которая ненавидела меня пуще прежнего.

Закрывшись в кабинете, я с чрезвычайным прилежанием погрузился в труды Эвклида. И как только этот совершенно гениальный геометр не понимал, что наш мир не исчерпывается тремя измерениями! Теория четвёртого измерения уже давно не дает мне покоя! Ибо не только мир, но и наша собственная человеческая природа явно превышает возможности наших органов чувств.

Ясные зимние ночи!.. Нет ничего лучше для наблюдений звёздного неба. Душа моя постепенно крепла и обретала прежнюю незыблемость, подобно Полярной звезде в беспредельном пространстве космоса. Тогда же я начал трактат «De stella admiranda in Cassiopeia»[34]. В высшей степени удивительное небесное тело; часто всего за несколько часов оно меняет величину и яркость до неузнаваемости, кажется, это уже совсем другая звезда. Сияние Кассиопеи чем-то сродни свету в человеческой душе, который, медленно угасая, может становиться совсем кротким… Поистине чудесны эти умиротворяющие эманации, которые изливаются на нас из небесных глубин…

В середине марта королева Елизавета неожиданно и весьма загадочно известила Лестера о своём визите в Мортлейк! С чего бы это? — гадал я. Но сначала прибыл Дадли. Я буквально оторопел, и не столько от удивления, сколько от ужаса, когда он внезапно, прямо в лоб, спросил о некоем «глазке», или магическом камне, на который бы охотно взглянула королева Елизавета. Наверное, надо было скрывать правду и твердо стоять на том, что понятия не имею, о каком таком «глазке» идет речь — имелся, конечно, в виду кристалл Бартлета Грина, который уже не раз выручал меня, — но в первом замешательстве я как-то не сообразил прибегнуть к этой хитрости. Кроме того, Дадли сразу в нескольких словах дал понять бессмысленность каких-либо отговорок, так как госпожа велела особо подчеркнуть, что как-то ночью, минувшей осенью, сама видела во сне камень у меня в руке. Сердце моё на миг перестало биться, но я, с трудом совладав с собою, виду не подал и, рассыпавшись в любезных комплиментах Её Величеству, заверил, что она может располагать всем моим имуществом и домом как своим собственным.

Собираясь уходить, Дадли склонился — о, как давно это было! — к руке Элинор, моей тогдашней супруги, которую та отдернула с почти невежливой поспешностью; после его ухода она, скривив брезгливо рот, призналась, что губы кавалера, когда они коснулись её кожи, источали отвратительное дыхание смерти. Я очень серьёзно отчитал Элинор за такие слова.

Некоторое время спустя хозяйка Виндзорского замка явилась сама в сопровождении неизменного Лестера и конного слуги. Не сходя с седла, она громко и властно постучала рукояткой хлыста в окно. От этого внезапного стука Элинор вздрогнула в испуге и, схватившись за сердце, в обмороке опустилась на пол. Я отнес её в постель и бросился во двор приветствовать госпожу. Она сразу осведомилась о самочувствии леди Элинор и, услышав о случившемся, велела мне вернуться и отдать необходимые распоряжения по уходу за женой; сама же хотела отдохнуть в парке. И как я ни просил, в дом входить не пожелала. Вернувшись к жене, я обнаружил её умирающей; сердце моё оледенело от ужаса, но я тихонько выскользнул вон, к моей госпоже, и вручил ей «глазок»; больше об Элинор между нами не было сказано ни слова. Я видел по Елизавете, что она и так всё знает. Через час королева уехала. И в тот же вечер Элинор не стало. Апоплексический удар подвел итог её жизни… Произошло это 21 марта 1575 года.

Сейчас-то я понимаю, что и до, и после смерти Элинор дела мои обстояли из рук вон плохо. И кроме как возблагодарить небо за возможность оглянуться сегодня в здравом рассудке и ясной памяти на те безумные дни, и сказать-то больше нечего. Ибо, когда в наше бренное существование вторгаются демоны, мы на волосок от смерти нашей плоти, или ещё хуже — души, и если уж удается избежать печального жребия, то лишь благодаря безграничной милости Всевышнего.

С тех пор королева больше не посещала Мортлейк. Да и гонцов, зовущих ко двору, не стало видно, чему я был даже рад. К Елизавете я вообще перестал что-либо чувствовать, кроме какой-то враждебной апатии, которая хуже ненависти, ибо означает максимальное удаление при сокровенной близости — будь она трижды проклята.

Дабы положить этому конец, я поступил именно так, как в свое время сочла за благо поступить со мной королева: я женился, взяв в жены на третьем году моего вдовства и пятьдесят четвертом жизни женщину, которая пленила мою душу; ни Лондон, ни Елизавета, ни двор её не знали и никогда не видели, Яна Фромон была дочь трудолюбивого арендатора, происхождения, следовательно, отнюдь не благородного и потому недостойная когда-либо предстать пред светлы очи Её Величества. Зато это невинное дитя природы двадцати четырех лет от роду было предано мне душой и телом. Вскоре каким-то шестым безошибочным чувством, наверное, то был голос крови, я понял, что мой выпад настиг наконец королеву и отныне бессильный гнев будет отравлять её дни вдали от меня. Поэтому я испытывал двойное наслаждение в объятиях юной жены, совершенно сознательно и с величайшей охотой заставляя страдать ту, которая с такой беспредельной жестокостью терзала меня всю жизнь.