Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

– Бог мой! – сказал он. – За что это государь велел вас арестовать?

– Не знаю ничего, – отвечал я, – может быть, за то, что лошадь сшибла валек у ящика.

– Жаль мне, очень жаль, – сказал граф и поехал далее.

Мы прошли город Леррах, и рота моя расположилась в деревне, верстах в четырех оттуда; тут же была дивизионная квартира Ермолова. Мы простояли два дня, и офицеры ездили взглянуть на Рейнский водопад; я же оставался дома, не имея ни желания, ни духу, так был убит новостью, сказанной мне Милорадовичем. В самый день происшествия приехал ко мне фельдъегерь с приказанием явиться к графу Аракчееву. Я несколько встревожился, но не испугался, ибо обдумал, что я не сделал ничего такого, чтобы Аракчееву могло быть поручено лично расправиться со мной. Когда я явился к графу, он меня встретил словами:

– У меня, Жиркевич, до тебя есть просьба! Но прежде скажи мне, за что на тебя прогневался сегодня государь?

– Может быть, государь признал за беспорядок, что лошадь под ящиком валек сбила?

– Не знаю, – сказал Аракчеев, – но все-таки, брат, нехорошо, ежели государь на кого сердится! А теперь вот в чем дело. Князь Андрей Николаевич Долгорукий[260] прислал ко мне сына своего для определения в службу. У меня никого нет близко знакомого, кому бы я мог передать и поручить юношу. Сделай для меня дружбу, возьми его к себе в роту и прими на свое попечение. Все, что ты для него сделаешь, отец его примет на свой счет, а я – на мой собственный! Вот молодец! Рекомендую его тебя!

Тут разговор обратился на посторонние предметы, и он меня, не задерживая, отпустил домой.

По возвращении моем, когда я все ожидал еще напророченного мне ареста, принесли мне высочайший приказ, и я, к удивлению моему, прочел, что мне вместе с другими, начальствовавшими на параде, объявлено высочайшее благоволение.

Как мне после рассказывал один из адъютантов Ермолова, развязка этого обстоятельства была следующая. Когда, пройдя мимо государя, я отправился далее, государь сказал вслух Милорадовичу:

– Прикажите арестовать командира роты!

Милорадович уехал, а Ермолов приблизился к государю и сказал:

– Я слышал, ваше величество, приказание ваше насчет штабс-капитана Жиркевича; осмелюсь ходатайствовать за него. Рота, которую вы изволили теперь смотреть, та самая, о которой я вам докладывал во Франкфурт, что вовсе не получает фуража для лошадей, а теперь вы изволили видеть, каковы лошади?

– Да, это правда твоя, Алексей Петрович, лошади сыты; но все-таки не в порядке, потерты и худо вычищены; да и к тому же людей много недостает в роте!

– Что лошади потерты, от этого избавиться нельзя, государь, – возразил Ермолов, – не ремонтируя роту от начала похода, это не вина командира, да и командиры один другого сменяют, а новые не могут отвечать за прежних.

– Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Объявить в приказ командиру роты, как и прочим, благодарность! – сказал государь.

На другой же день был переведен в гвардейскую артиллерию командир 1-й бригады полковник Таубе. В начале кампании он был еще поручиком и адъютантом князя Яшвиля и в продолжение похода, переведенный в гвардию один за другим, до полковника, получал чины.[261] Под Бородином у нас был тоже полковник Таубе, Карл Максимович,[262] которого все офицеры без исключения любили и уважали и которому оторвало ногу. Сколько того любили, в такой же степени к теперешнему обратилась наша общая антипатия. Этого Таубе у нас иначе не звали как: «Керль-это-Керль!» – по ответу его на сделанный ему вопрос одним генералом о его имени и отчестве. Когда еще он не был назначен к нам командовать, но уже был произведен в полковники, то, проезжая раз по фронту нашей бригады, молодежь-офицерство встретило его и провожало криками: «Керль-это-Керль! Ату-его!»

Часть VII***1814

Франция. – Беспокойный мэр. – Служебные неприятности. – А. П. Ермолов. – Сражение под Бриенном

Наконец 1 января 1814 г. мы перешли Рейн, в Базеле, и вступили в пределы Франции. Когда мы шли немецкими провинциями, мы не находили для себя ничего странного, так уже мы свыклись и с говором, и с их обычаями, но на втором переходе услыхать кругом себя чистый французский язык было для нас особенной новостью.

Не припомню теперь именно, в какой деревне, рота, войдя и установя парк, стала расходиться по квартирам, меня встретил мой хозяин, деревенский мэр, со всем своим семейством, более состоящего из женского пола, ибо мужчины, вероятно, все попали в конскрипцию.[263] Обласкав всех, я стал расспрашивать мэра об их положении и просил его доставить нам, сколько нужно будет, фуража и хорошенько кормить людей в квартирах. На последний счет он меня обнадежил, а о фураже объявил, что во всей деревне овса нет ни зерна и ни за какие деньги достать его нельзя. Но мои фуражиры начали уже свое дело, и тут же фельдфебель мне объявил, что они нашли на кладбище большую яму, куда ссыпано значительное количество овса. Я расположился спокойно отдохнуть, но не прошло четверти часа, вбегает мэр и кричит:

– Разбой! Грабительство! Святотатство!

Начинаю его расспрашивать, в чем дело, хотя и догадываюсь о чем он кричит.

– Помилуйте, – говорит он, – ваши солдаты разрывают могилы наших покойников. Это неслыханное дело! Одни варвары в состоянии это делать!

– Погодите, не горячитесь очень, – возразил я, – мы постараемся все это расследовать.

Но мой мэр ничего не хотел слушать и еще более прежнего начал кричать:

– Разбой! Святотатство!

Объяснив ему все, что мне доложил фельдфебель, я добавил, что никакого святотатства тут не совершено, а что, напротив, его бы следовало арестовать за сокрытие фуража и за ложное донесение; но мэр, не принимая никаких объяснений, продолжал по-прежнему кричать на все лады, что мы варвары! На эти крики в комнату и к дому собралась толпа женщин с детьми, которые еще пуще мэра кричали. Вся эта сцена мне сильно прискучила, и, чтобы получить себе покой и положить этому конец, я обратился к юнкеру князю Долгорукову[264] и сказал ему, указывая на мэра:

– Возьмите этого человека и расстреляйте его за деревней!

Долгорукий взял его за воротник и потащил из комнаты, и вдруг куда девалась у француза прыть. Затрясся, побледнел; жена его и дочери бросились ко мне в ноги, умоляя о пощаде и обещая мне достать вдвое более фуража, сколько я требовал. Конечно, что вся это трагикомедия этим и кончилась, но, вероятно, осталась в памяти и передается, как предание, позднейшему потомству, как «варвар московит» хотел расстрелять мэра…

Во время похода на одном из переходов Ермолов, командовавший 2-й гвардейской дивизией, при которой всегда шла моя рота, подъехал ко мне, сошел с лошади и пошел со мной пешком.