Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

— Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, — говорил Кунгурцев. — Хлебом не корми, дай расписать окровавленные простыни. Но я всегда пытаюсь понять подоплеку событий…

— А причем здесь карбонарии? — спросил Никольский.

— Притом, что несколько лет назад фон Аренсберг воевал в Италии. Говорят, он там не лучшим образом вел себя с пленными, а у итальянских тайных обществ длинные руки… Но этот Лекок меня и слушать не стал. Я спрашиваю: «Вы, господин Путилин, осведомлены, что секретарь турецкого посольства Юсуф-паша недавно вернулся из Стамбула? Что ехал он почему-то не через Одессу, как обычно, а приплыл морем из Италии, на генуэзском пароходе?» И знаете, как отреагировал наш сыщик? Ни в жизнь не догадаетесь! Спросил, сколько денег я дал лакею у входа. Я сказал, что десять рублей.

— Десять рублей? — ахнула Маша. — А сам сперва говорил — рубль.

— Да рубль, рубль, — успокоил ее Кунгурцев. — Я нарочно ему так сказал. Глядите, мол, на какие расходы иду, чтобы с вами побеседовать. А он мне: «Врете. Рубль вы ему дали, не больше, а могли бы и двугривенным обойтись…» И весь разговор! Вот его какие проблемы занимают. Лекок!

— Что это? — прислушиваясь, подала голос Маша. — Будто крикнули на улице.

— Это я пальцем по стеклу, — сказал Никольский. — Одно слово пишу.

— Какое еще слово?

— Тайное. Боев научил. Гайдуки его на деревьях вырезают.

— Ты у нас гайдук, — ухмыльнулся Кунгурцев. — Связался с этим болгарином… Из университета попрут, куда денешься? Я тебе денег не дам, не рассчитывай.

— Слепых буду лечить, — сказал Никольский. — Мухоморами.

— Опять кричат. Не слышите, что ли?

Маша подошла к окну, но рассмотреть, что происходит на улице, мешал широкий карниз.

— Ой! Фонарь разбили!

— Ничего удивительного, — заметил Кунгурцев. — Помните, что было, когда осенью начали будки с пожарными извещателями на улицах ставить? Через неделю ни одного стекла целого не осталось. Что ни ночь — ложные тревоги. Брандмейстер прямо стоном стонал. Про фонари я уж и не говорю. У нас они всякому пьяному поперек дороги. Злейшие враги!

— Скоро белые ночи, — сказал Никольский.

Маша встала коленями на подоконник, прижалась к стеклу и чуть не упала, отшатнувшись: на улице хлопнул выстрел, эхо гулко ударилось в окна.

— Не трогай! — прикрикнул на жену Кунгурцев, видя, что она пытается распечатать заклеенную на зиму форточку.

Пока он оттаскивал ее от окна, Никольский ринулся в прихожую, выскочил на площадку и застучал сапогами по лестнице. Вспугнутые коты прыскали из углов, бесшумными прыжками уносились вверх, на чердак.

— Петя! Куда? Вернись! — кричала вдогонку сестра.

Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой, зато теперь спасет живую.

Грудью толкнул дверь подъезда, выбежал на улицу. В проясневшем небе стояла белая луна, ветер утих. Справа, шагах в двадцати, Никольский увидел накрененную карету с тускло-золотым австрийским орлом. Рядом лежал на земле человек, над ним склонился другой. Услышав шаги, он выпрямился:

— Я секретарь австрийского посольства барон Кобенцель. Вы здесь живете? Это наш посол, граф Хотек. Нужно занести его в дом…

Капитан Фок — жердеобразный, с рыбьим лицом — ввел в гостиную Левицкого, перетрусившего до последней степени: на прошлой неделе он играл краплеными картами с принцем Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким, которые изредка садились с ним за стол из уважения к его родословной, и, видимо, дело вскрылось. Хуже всего было то, что он не успел выбросить из кармана свои колоды, их могли обнаружить при обыске.

Подполковник Зейдлиц, распространяя вокруг себя сладкий дух шампанского, начал объяснять Шувалову новую версию: претенденту на польский престол выгодна война между Россией и Австро-Венгрией… Иван Дмитриевич слушал, не в силах вымолвить ни слова. Бред затягивал, как водоворот. Вдруг вынырнула, поплавком закачалась на поверхности его собственная фамилия: Путилин. Потом опять: Путилин, Путилин. Капитан Фок докладывал, что днем Левицкий приходил в этот дом, тайно встречался с начальником сыскной полиции. Зачем? Что у них за дела? Левицкий, не слушая, встревал, рвался сообщить что-то про шулеров, которых он якобы всегда самолично бил канделябрами — да, канделябрами их, по мордасам, по мордасам. Зейдлиц зловеще ухмылялся. Вот-вот, казалось, из этого бреда должна подняться и махровым цветом расцвести блестящая догадка о том, будто он, Иван Дмитриевич, в сговоре с Левицким задушил фон Аренсберга, чтобы спровоцировать войну с Австро-Венгрией, возродить Речь Посполиту и самому стать шефом тайной полиции при польском короле. А что? Вполне в певцовском стиле.

— Так ведь вот же он, Путилин! — удивился Зейдлиц, словно только сейчас заметил Ивана Дмитриевича. — Вот мы его и спросим…

У Шувалова задергалось левое веко.

Сказать, что Левицкий — его агент, Иван Дмитриевич не смел: дойдет до титулованных особ из Яхт-клуба, со свету сживут.

— Вот мы сейчас у него спросим, — ласково говорил Зейдлиц, — о чем это они тет-а-тет совещались, голубчики? А?

— Да вы что? — заревел вдруг Шувалов, молотя по столу кулаком. — Вы пьяны, подполковник? Или свихнулись? Какие еще претенденты? Что вы несете? Вон отсюда!

— Ваше сиятельство, — начал оправдываться Зейдлиц, — вы же сами, ваше сиятельство, говорили про польских заговорщиков…

— Вон! — неистовствовал Шувалов, зажимая ладонью непослушное веко. — Убирайтесь к черту!

Фока и Зейдлица как ветром вымело из гостиной, лишь ножны брякнули о косяк. Вслед за ними стремительно юркнул в дверь Левицкий, за Левицким — Иван Дмитриевич. Он воспользовался моментом, чтобы тоже дать деру. Обалдевший Рукавишников его не задержал. И слава Богу! Толкаясь в парадном, все четверо вывалились на крыльцо, где казаки конвоя по-прежнему покуривали трубочки, и здесь, наконец, Зейдлиц и Фок опомнились, степенно направились к своей коляске. Левицкий стреканул в одну сторону, Иван Дмитриевич — в другую, свернул за угол, опасаясь погони: Шувалов с Певцовым, конечно, не простят ему порванного письма. С разгону хотел было перелезть через ограду и скрыться дворами, уже взялся рукой за холодное чугунное копьецо, когда вспомнил про Левицкого. Где он? Ведь так и не успели поговорить.

Никто вроде не преследовал. Тишина. Иван Дмитриевич вернулся к углу дома и, укрывшись за водосточной трубой, осторожно оглядел улицу. Она была пуста. Претендент на польский престол исчез, растворился во мраке. Даже шагов не слыхать. Черный клеенчатый верх шуваловской кареты, мокрый от растаявшего снега, блестел под луной, как рояль. Зейдлиц и капитан Фок тоже исчезли, словно и не бывали, словно соткались из воздуха, из гнилого питерского тумана, — призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка, на все вопросы нужно твердить одно: «Приходи вчера!»

Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.

Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора хватать настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, — ни Шувалову с Певцовым, ни Хотеку, ни Стрекаловой, — ловить-то все равно надо. Иначе собственная жизнь теряла всякий смысл. Человека же убили! Какого ни на есть, а убили. Подло задушили в постели. И что бы ни приплетали сюда жандармы и Хотек, какие бы планы ни строили, какие бы воздушные замки ни возводили на фундаментах его трупа, но убийство всегда имеет одно-единственное значение — смерть человека. Значит, прежде всего надо схватить убийцу, важнее ничего нет. Остальное приложится.

Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались, есаул раздраженно щипал усы: ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких распоряжений не поступало.

Иван Дмитриевич немного послушал и пошел вдоль Миллионной по уже намеченному и обдуманному маршруту, однако через полсотни шагов навстречу вылетел запыхавшийся Константинов. Буквально в следующую минуту на них вынесло и Сыча — уже в сапогах, пальто и фуражке. Обидевшись на любимого начальника, он не шибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть кипяточку.

Константинов, отдышавшись, подробно рассказал о своих приключениях, перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.

Сыч сообщил, что свечи у дьячка Савосина покупал некто прямо противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.

Внимательно слушая обоих, Иван Дмитриевич посматривал на окна, где сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь! И видел, главное, что Иван Дмитриевич упал на карачки. В ладонях и коленях оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.

— А это вам, Иван Дмитрич, супруга прислала, — сказал Константинов, вынимая из-за пазухи полотняный мешочек с бутербродами.