Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

Хотек полежал немного на мокрой мостовой, приходя в себя. Мелькнула мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при разговоре с Шуваловым. Он приподнялся на локтях. Улица, кое-где покрытая пятнами раскисающего снега, была безлюдна. Дома безжизненно темнели погашенными окнами.

— Сюда! Помогите! — позвал Хотек.

Никто не поспешил на помощь, нужно было управляться самому. Он подтянул колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой. Все цело.

Внезапно единственный из трех ближайших газовый фонарь, слабо, но ровно горевший за спиной, потух. Умер томившийся в лужице синий блик. В ту же секунду осыпалось на камни битое стекло. Хотек повернулся, и горло перехватило ужасом: кто-то жуткий, с черным пятном вместо лица, набегал сзади.

В нескольких шагах неподвижно лежал кучер, больше не было ни души. Хотек собрал все свое мужество и хотел встать, чтобы встретить смерть стоя, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.

Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел — взгляд застлало слезами. Лица словно бы и нет, лишь глаза и голова, вкруг которой, быстро разгораясь, вырастал желтый ободок, мерцающий золотой нимб, какие рисуют святым на русских иконах. Он видел над собой трепещущее ангельское сияние, и страх уходил, странное тепло разливалось по телу. Хотек с облегчением понял, что самое страшное позади: он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, отлетевшее колесо, лошадей, луну. Душа стремилась туда, где ждал ее Божий вестник, очерченный золотым кругом, неслась к нему среди струящихся рядом облаков и снежных вихрей — легкая, покинувшая узилище плоти, но, почти достигнув цели, затрепетала в отчаянии. Так грозны были глаза этого ангела — две темные ямины с холодом на дне, так мерно и заунывно свистел возле него питающий пламя воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним Ангел Мщения.

Он вскрикнул и потерял сознание.

Студент Никольский вошел в подъезд, поднялся по грязной, овеянной кошачьим духом лестнице и позвонил в квартиру на третьем этаже. Здесь проживал Павел Авраамович Кунгурцев, корреспондент либеральной газеты «Голос» — об этом певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли свою миссию исполненной и разбрелись по домам. Ввиду позднего часа они решили, что результаты наблюдения могут быть доложены Певцову и завтра утром.

Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел к Кунгурцеву просить родственного совета — тот был женат гражданским браком на его двоюродной сестре Маше. Человек широких взглядов, одно из честнейших, как утверждала влюбленная в него сестричка, и талантливейших перьев столицы, он внимательно выслушал историю об украденной из анатомички голове и сказал:

— Свинья ты! Какой из тебя медик? Если мертвую плоть не уважать, живую не вылечишь.

— Пьяный был, — оправдывался Никольский.

— И где теперь эта голова?

— А черт ее знает… Жандармы прибрали.

Ясноглазая худенькая Маша неутомимо разливала чай, резала колбасу и жалела брата, что его выгонят из университета. Она советовала найти голову и похоронить по-человечески.

— Туловища-то нет, — обреченно сказал Никольский.

Маша стала говорить, что завтра же его нужно выкупить из анатомического театра и похоронить вместе с головой. Если нет денег, она готова пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.

— Знаешь, милая, — недовольно покривился Кунгурцев, — я закоснел в материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему — саван.

Никольский виновато сопел. Он чувствовал себя последним негодяем.

— Балбес! — Маша хлопнула брата по лбу горячей чайной ложечкой и всхлипнула, глядя на мужа. — Да не нужна мне эта шуба!

Кунгурцев пожал плечами. Рассуждая вслух, он пытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому странному факту, что жандармский офицер, причем офицер в немалом чине — ротмистр, взялся расследовать покражу неведомо чьей мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь и голова-то, наверное, какого-нибудь бродяги без роду и племени, давным-давно спьяну замерзшего на улице или угодившего под колеса.

— Тем более надо похоронить по-человечески, — сердито сказала Маша.

— А раны на голове не было? Череп цел? — спросил Кунгурцев.

— Не заметил… А что?

— Пришла одна мысль. Подумал, не Пупырь ли его своей гирькой? Может, они Пупыря ищут, раз полиция поймать не в состоянии?

— Да нет, целехонька, — сказал Никольский, шумно прихлебывая чай.

— Следующую зиму я могу и в старой проходить, — опять вмешалась Маша.

— Погоди! — осененный внезапной догадкой, Кунгурцев отнял у Никольского стакан с чаем. — Тебя, говоришь, взяли на квартире у этого болгарина, твоего приятеля? Так-так! А его сегодня днем привозили в Миллионную. Под стражей привозили, я сам видел… Значит, Мария, твой братец подозревается в убийстве австрийского военного атташе.

— Господи! — ужаснулась та. — Час от часу не легче!

— Для чего же они спрашивали про голову? — засомневался Никольский.

— Ты ее украл? По трактирам с ней ходил? На улице бросил?

— Пьяный был…

— Не имеет значения. Следовательно, и живого человека убить способен… Логика тут есть, не спорю.

Объяснение было найдено, и Кунгурцев успокоился. Дальнейшая судьба непутевого родственничка его не занимала. Он начал рассказывать, как днем, в Миллионной, пробовал взять интервью у начальника сыскной полиции Путилина:

— Звоню, открывает лакей. Такая рыжая бестия. Говорит: «Никого пускать не велено!» Ну, я дал ему рубль и без всяких помех прошел в гостиную. Смотрю, сидит этот наш знаменитый сыщик совершенно один, с глубокомысленным видом крутит косички из своих приказчичьих бакенбард…

— Что же теперь с ним будет? — перебила Маша, обнимая брата за плечи.

Кунгурцев пренебрежительно махнул рукой: чепуха, мол, разберутся. На всякий случай он незаметно задвинул подальше за книги шкатулку с отложенными шестьюдесятью рублями.

— До чего мы наивны! — продолжал он. — В этом сыщике нам хочется видеть не иначе как русского Лекока. Нам Лекока подавай! А у Лекока-то физиономия топором рублена, и тупым топором. Чего он дался нашему брату? Ишь, нашли загадочную фигуру. Не понимаю, что вообще можно о нем написать. Вот недавно совершил геркулесов подвиг, изловил какого-то отставного солдата, который подделывал жетоны простонародных бань и получал по ним чужие подштанники. Разве это сюжет? Ну, видать, ходил по баням, терся, голый, между мужиками. Ну, изловил. А мы уж и кричим: Лекок, Лекок! В Европе бы померли со смеху. Тут, мне кажется, дело в чем…

Маша принесла из чулана свою старую шубку — показать, что она еще вполне хороша. Кунгурцев, не переставая говорить, поскреб ногтем протертые до кожи обшлага, сунул палец в одну дыру, в другую.

— Дело вот в чем, — говорил он. — Русские грабители и убийцы — это люди безнадежно заурядные, и чтобы ловить их, нужен точно такой же человек. Подобное излечивается подобным, клин клином вышибают. Вот где, милые мои, собака зарыта. Путилин — воплощение посредственности, в этом-то и секрет его успехов. Да и успехи, надо прямо сказать, весьма относительные. Вот убили князя фон Аренсберга, и что? Тебе, Маша, мои политические убеждения известны, знаешь, как я отношусь к жандармам, но в расследовании этого дела я уж, скорее, на них поставлю. Путилину такие дела не по зубам. Тут требуется воображение, развитой ум. Образованность, на худой конец…

— Если будешь в газету писать про убийство, — сказала Маша, — нашего Петеньку помяни, что он хорошей нравственности и товарищи его уважают.

— Как же, напишешь! — усмехнулся Кунгурцев. — Уже подполковник Зейдлиц все редакции объехал, приказал, чтоб ни слова. Порядок, дескать, пострадает. Тьфу! Народ на всех углах языки чешет, а писать нельзя. Ни-ни! Ей-Богу, невольно начинаешь думать, что все это сами жандармы и подстроили, а теперь не знают, как расхлебаться. Удостоился я как-то чести побывать у графа Шувалова в кабинете. Не поверишь, Машенька! Трое часов, и все показывают разное время…

Представ перед Путилиным, рассказывал Кунгурцев, он с ходу оглушил его вопросами: не замешаны ли в убийстве революционеры, итальянские карбонарии, панслависты, женевские эмигранты, агенты польского Жонда? Или, может быть, недавние маневры, строительство новых броненосцев, перевооружение армии? Предполагает ли господин Путилин возможность политической провокации со стороны Стамбула? А самоубийство? Полностью ли исключен такой вариант?

— Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, — говорил Кунгурцев. — Хлебом не корми, дай расписать окровавленные простыни. Но я всегда пытаюсь понять подоплеку событий…