Путями Великого Россиянина - Александр Иванченко

Первым в нашей стране взял в кавычки эти два слова, наверное, Фёдор Достоевский, вынеся их в заголовок статьи в мартовском выпуске своего «Дневника писателя» в 1877 году. Закавычил не случайно, он хорошо понимал, что ответить на него по всем пунктам не в состоянии и целая Академия наук, а может, и добрый десяток академий. Поэтому и начинал статью так:

«О, не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос»! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение евреев в России, и положение России, имеющей в числе своих сынов три миллиона евреев, – я не в силах. Вопрос это не в моих размерах. Но некоторое суждение своё я всё же могу иметь...»

Так полагал высокий душой свою и мудростью сердца Фёдор Михайлович. Вершина такая, как Достоевский, для меня, благоговейно молвлю, – Эверест, только видно сверкание вершины в солнечных лучах, а об основании корней, прочно удерживающих Эверест этот над океаном людским, можно лишь размышлять. Поэтому, ни в коей мере не претендуя на соревнование с ним, я выскажу даже не малую толику суждений своих, а только дам читателю некоторую информацию, поскольку того требует тема моей книги, и то мне кажется не лишним будет упредительно сказать о мере своих познаний, дабы не вызвать той самой критики, от которой на поверку одно расстройство нервной системы. Правда, я крепко помню и крылатые изречения Орла синагоги Маймонида, объявленного ныне неким Моисеем Соломоновичем Беленьким едва ли не предтечей марксизма-ленинизма, слышу его, Маймонида, голосом вот это, например: «Когда видишь, что акум или гой прав и может выиграть спор с тобою, спеши облить его помоями, если нет под рукой смолы, чтобы отмывался подольше и мычал невразумительно». Знаю я точный смысл древнееврейских слов, кои ныне снова пошли в ход, «авде кохавим у мазолот», сокращённо – «акум», и развёрнутое содержание арамейской аббревиатуры «гои», но не стану переводить и расшифровывать, чтобы не возбуждать в человеческих душах смуту. Один мой друг еврей, который видел в еврейском журнале «Советиш Гемланд» мой рассказ и знает, что я украинец, на вопрос, известны ли ему эти определения и какая между ними разница, заключив, очевидно, что я, надо полагать, принадлежу к потаённым русофобам, но явно не зная правильного ответа сказал: «Да разницы никакой, акумы и гои – все русские». Печально, но и то, вздохнул бы христианин, слава Богу, пусть пребывает в своём заблуждении. Неразумного не научишь.

Добавлю ещё, что мне постранично, в четвёртую и восьмую долю листа, ведомы Тора (библейское Пятикнижие Моисея: Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие и книги, дополняющие их), все 63 трактата Мишны и вся Гемара с её аггадами и Галахами, о которых Талмуд учит: «Тора подобна воде: Мишна – вину, Гемара – вину, заправленному пряностями. Свет не может обойтись без воды, вина и вина, заправленного пряностями. Так же не может обойтись он без Торы, Мишны и Гемары... Читающие Тору совершают что-то, похожее на благо; читающие Мишну совершают подлинно благое дело и за это будут вознаграждены; те же, кто читает Гемару, совершают высшую благодать...» (Soph. 13,2; Babam. 33,1).

Кроме написанного в Каире «Путеводителя заблудших» («Могеп Nebochim») Орла синагоги Маймонида, мне не особенно трудно, закрыв глаза и сосредоточившись в стороне от земных забот, цитировать по памяти, как и любую книгу, которую я когда-либо держал в руках, сочинения иудейских учёных Шеломо Ицхака Раши, Исаака Бен Иегуды дон Абравеналя, именуемого чаще Абарбане- лем или Арбабанелем, Иегуды Бен Гершона, очень почитаемого иудеями Менахема, а также не менее почитаемого Иосифа Флавия и ряда других и многое рассказать об их житейских судьбах, образе мыслей, чувствах, подробно описать их портреты, если их никто никогда и не рисовал. Всех, кто приходит ко мне в часы моего уединения из своих великих далей, я вижу и слышу, как и путаницу их мыслей, когда в муках они отбирали из них слова для своих книг и речей.

Сгусток боли переносится в меня из Души Уриэля Акосты, именовавшегося до своего переезда из Португалии в Голландию Габриэлем да Костой, когда я вижу на площади перед большой хоральной синагогой Амстердама костёр из его книги «Examen traditionum Pharisalicarum collatarum cum lege Scripta, ets.» («Сравнительное исследование традиций фарисеев и писаного закона и т.д.»).

На таком же костре, но из поленьев и хвороста, и тоже за ересь сгорел, привязанный к столбу, в чёрно-белом полосатом колпаке с острым конусом, кто-то из его недальних родственников. Но мысли у того при жизни были другие и ересь другая, не против иудейства, а – за. О том говорит и его синагогальных цветов колпак, хотя он был, пожалуй, саддукеем – вижу в нём неверие в загробный мир, и двоедушие. Стало быть, молился по-саддукейски сразу двум богам, небесному Неизреченному (Иегове) и земному – своему первосвященнику. Но страдал от натуги, принужденный молиться и третьему богу, которого считал псом.

С точки зрения всякого иудея, сравнимого с эпикурейцем саддукея, стоика фарисея и даже безропотного, пифагорейски философствующего ессея, третьим мог быть только Иисус Христос – человек из Назарета, наделённый, вероятно, редкостно большой, а может, даже исключительной по своей силе биоэнергией и потому принятый людьми за сына божьего. Они не знали, что это такое, биоэнергия, и он сам, судя по всему, не знал, но чувствовал и ведал то, что не дано чувствовать и ведать другим.

Многозначна по своим свойствам биоэнергия, о которой и в наши дни мы мало что знаем. Поэтому тот, кто носит её в себе и осознал, какая она в нём хоть в одном из своих качеств, в мыслях и поступках должен быть осторожным. Она способна исцелять ближних и даровать владеющему ею прозрение, но может также приносить вред другим и внутреннее опустошение тому, кто ею злоупотребляет или берёт мзду за использование Природой ему дарованного. Я имел возможность удостовериться в этом, и потому, перечитывая Тору, мне кажется, отчасти сумел разглядеть некоторые зёрна, утонувшие в плевелах, рассыпанных щедро вокруг библейского Моисея. Ему, несомненно, были известны многие таинства египетских жрецов и он умел читать опять-таки некоторые скрижали Природы. О том говорит его жезл, пробивающий в скале выток роднику. Кроме жезла в мощной деснице, в левой руке у него непременно был прутик лозы. Удивительное, наверное, для непосвящённых свойство ивовой лозы «чувствовать» воду было известно и нашим далёким пращурам...

Я не хулю его, Моисея, он желал своему народу добра, но не соизмерил, не мог, должно быть, соизмерить, сколько семян его добра прорастут злом.

Родственник Уриэля, сгоревший на костре, был, что тоже несомненно, испанским марраном, крестившимся из страха перед католической инквизицией, но оставшимся верным иудейству, хотя раввином и богопротивным саддукеем.

Но напрасно страдал он сердцем, если и был саддукеем, ибо сказано: «... разрешается, чтобы человек (еврей) играл роль вежливого по отношению к неверному (гою) и уверял, что любит его; такое допускается, когда человек (еврей) в этом нуждается и боится гоя (нечеловека), иначе он согрешит», поскольку «обманывать неверных (акумов и гоев) дозволяется» (Kad. hak. f. 30,1; Tr. Lotu, f. 41,2). Сказано о евреях, но никакого исключения не сделано для саддукеев.

Уриэль выступил в своей книге и против фарисейства раввинов и не миловал саддукеев, потому его, как Спинозу, и объявили «отпавшим евреем», что, согласно Талмуду, – тот же смертный приговор, ибо сказано: «Тот, кто пренебрегает словами раввинов, повинен смерти» (Тr. Erublu, 21,2). Поэтому, спасая свою жизнь, они и были вынуждены постоянно скитаться и всюду жить затворниками.

От Уриэля отвернулась вся его ближайшая родня. Он не мог, как и Спиноза, жениться, не мог во всём мире найти пристанище, чтобы обрести хлеб насущный и покой. И, спустя пятнадцать лет, воля, которая казалась ему такой непреклонной, ему изменила. Рассеялась тень человека, носившего в себе гордость. Гордость – гордыню за душой он не держал.

Уриэль решился на страшное, сопряжённое с немыслимым для людей любой иной расы и национальности испытанием: покаяние в синагоге. Пришёл сам, без принуждения. Произнёс во весь голос, как положено по ритуалу, составленные в чёткие фразы слова покаяния. Составил он его тоже сам. Добровольно принял все муки и позор.

Ошибка Уриэля в этом была велика. Должен был предвидеть, поскольку знал, но, вероятно, недоучёл.

Родня по-прежнему его не признавала и не возвращала ему его имущество, на улице ни один соплеменник с ним не здоровался, натравленные отцами еврейские мальчишки его везде преследовали и оплёвывали.

Так продолжалось семь лет – о, эта способность сынов Израиля придавать заимствованным у кого-то определениям и даже цифрам, полученным при здравом размышлении ума, смысл и значение совершенно иные, нередко мистические[6]!