Костры похода - Сергей Бородин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поднималась молодая луна.
Гости еще не разошлись, шумели голоса: там оживились, разговорились в отсутствие царевича.
Халиль приказал позвать Низама Халдара, которого полюбил в этой поездке за веселый нрав.
— Как бы нам пройтись по городу, брат Халдар?
— Не опасно ли? Кругом разбойники. Пришла весть: опять небольшой обоз перехватили, из Султании. Всю охрану перестреляли. И это уже в который раз в этих местах! Наши люди боятся здешних дорог. Сам Курдай-бек перестал выезжать в город, отсиживается дома. Стража его, говорят, ночью боится темноты. А на вас такой халат!
— С Курдай-беком еще будем говорить. А халат… Ты прав, лучше мой дорожный надеть.
— Он не просох еще. Ведь под каким дождем ехали!
— Поищи чей-нибудь на пиру. И пойдем. Душно здесь, а там вон поют. Слышишь?
Сам любивший петь, Низам Халдар прислушался:
— Не знаю этой песни. Никогда не слыхал. Хороший голос. — И, послушав еще, убежденно повторил: — Очень хороший.
— Сходим к ним. Они нам еще споют.
— Я пойду поищу халат.
Но нашелся только отложенный к стене кем-то из гостей синий азербайджанский армячок.
— Тогда уж и шапку давай азербайджанскую. Погляди там.
— Шапка не шапка, есть колпак из рыжей овчины, как у них у всех. Надевайте. Она с этим же армячком лежала.
В воротах, приняв их за расходящихся гостей, слуги Курдай-бека открыли калитку.
Они прошли через безлюдную базарную площадь, мутно озаренную мерцающим светом месяца, и свернули в ту узенькую ступенчатую улочку, где напротив мечети темнело старинное здание.
В низеньком портале тяжелая створка ворот нехотя подалась, когда Низам надавил плечом.
Какой-то юноша встретил их, удивленный, что кто-то забыл запереть ворота:
— Как вы вошли?
— Там отперто.
— А что вам?
— Мы наверх. Туда, где поют.
— К отцу Фазл-улле? А кто вы?
— Приезжие певцы.
— Ступайте. Знаете, где лестница? Там, направо, в самом углу, внутри стены. Там темно. Ступеньки слева.
— Спасибо!
И они ощупью поднялись на крышу, а юноша, опасливо выглянув на улицу, торопливо запер ворота на широкий засов.
Они постояли за одним из куполов, чтобы нежданным появлением не прервать певца. Он пел:
Если б капли слез не стекали мне на уста,
Я бы умер от жажды в духоте этих лет…
Халиль шепнул:
— Отец Фазл-улла?.. Кто это такой?
— Кто его знает! Посмотрим.
Скрытые куполом и мглой, они разглядывали старика, кротко улыбавшегося и покачивавшего головой в лад песне.
Мир и достоинство озаряли это смуглое, обрамленное белой пеной бороды ласковое лицо.
Слушая, он шептал что-то. Может быть, повторял для себя мучительные, сладостные слова певца.
— В духоте этих лет… — повторил и Халиль. И задумался: "В духоте этих лет…"
Когда песня смолкла, Халиль вышел к певцам. Под взглядами насторожившихся хозяев Халиль сказал, что, забредя в эти края из Мавераннахра, они, любители петь, прельстились песнями, петыми здесь. Им еще хочется послушать, и зачем же слушать украдкой или таясь на улице, когда можно не только слушать, но и поблагодарить певцов.
— Из Мавераннахра? — строго спросил старик Фазл-улла. — О чем там люди теперь поют?
— Много разных песен.
— Спойте нам.
Халиль, не уверенный в своем голосе, просил петь Низама. И, взяв из чьих-то рук дутар, Низам долго прислушивался к его ладу. Он звучал ниже и глубже, чем дутары Самарканда. Но вскоре Низам овладел этими струнами и тихо спросил Халиля:
— Что петь?
— Мы с тобой на чужбине, брат Халдар! Спой мою любимую из песен Камола, — шутливо ответил Халиль.
И Халдар запел о чужбине:
Эта шумная улица кажется мне пустынной.
Нет друзей у меня, и разлука тому причиной…
Старец закрыл глаза и, подняв лицо к темному небу, зашептал слова, видимо хорошо ему знакомые; Халиль уловил:
Здесь чужие дожди, и чужая на обуви глина…
Старец обвел всех печальным взглядом, и все ответили ему взглядами, когда Халдар, высоко подняв голос и забыв о дутаре, допевал:
…Я брожу и мечтаю о родине милой…
О чужбина, чужбина, чужбина, чужбина, чужбина!..
Все помолчали после этой песня. Наконец старец сказал:
— Он родился вашим земляком. Умер нашим земляком.
Халиль, сожалея о покойном поэте, вздохнул:
— Да, Камол Ходжентский.
— Я видел, как он бедствовал, как нищенствовал, как умер в Тебризе, не имея пристанища, на голой циновке, с камнем под головой вместо подушки. И нам нечем было ему помочь. Хромой все разорил вокруг. Все ходили босые, голые, голодные. Камол!.. Двенадцатое лето идет, как он умер. Они с Хафизом, как два соловья, перекликались. Камол у нас, в Тебризе, Хафиз — в Ширазе. И почти вместе покинули мир, чтобы петь в садах аллаха.
Низам Халдар шепнул:
— Они говорят "Хромой". Слышали?
Халиль провел ладонью по руке Халдара:
— Молчи. Послушаем.
Старец вспоминал:
— Он жил среди нас в Тебризе. Явился Тохтамыш-хан. Слез, и крови, и горя не меньше было, чем от Хромого. И Тохтамыш увел Камола к себе в Орду, в Сарай. Тохтамышу был нужен собственный соловей в Сарае. Лет пять мы ничего не знали о нем. Но он вернулся. Вернулся к нам, чтобы бедствовать вместе. Только нам довелось его пережить. А переживем ли мы бедствия?.. Переживем ли? А ведь Камол мечтал об этом! Ты, милый Имад-аддин, пел эту песню. Спой нам, Имад-аддин!..
Молодой голос откуда-то из мглы негромко предостерег старца:
— Отец! Рядом, у Паука, пируют. Там цареныш появился. Если они услышат, не было б беды.
— Им не до наших песен. А вокруг простые люди, сами не смея петь, запершись у себя по домам, прислушиваются. Пусть и гости из Мавераннахра послушают своего Камола, — ведь этот поэт учился в Самарканде, к нам оттуда пришел.
Молодой человек высунулся, чтобы взять дутар. Ненадолго его лицо приблизилось к светильнику, и Халиль увидел желтоватое, словно выточенное из слоновой кости, лицо юноши, но не уловил взгляда его странных, показавшихся раскосыми глаз.
Маленькая, с короткими пальцами рука протянулась к дутару, и, откинув другую руку, Имад-аддин задумался, припоминая слова.
Вскоре он уже пел, отодвинувшись во мглу:
Самому султану не покорить тебя, влюбленный.
Ни цепям, ни темницам не смирить тебя, влюбленный…
Он пел о милой, но казалось, что милая эта не простая девушка, что не любовью юноши рождена эта песня, что поет певец о любимой родине и что нет в мире силы, чтобы сломить эту любовь.
Но Халиль слышал в ней только славословие стойкой силе простой любви.
Песня взволновала Халиля. Милая была так далеко — за грядами гор, за песками степей, за волнами широких рек… Но где бы ни была она, а он — с ней. И это незыблемо. Чуть закроешь глаза — и видишь эти серые створки бедных ворот. Низенькая, с высоким порогом калитка. Виноградные лозы на корявых опорах. Прудик под раскидистым деревом…
О Самарканд!
Резвые ноги, оставляющие на песке узкий след. Быстрый, сразу все понимающий взгляд веселых глаз. Быстрый, чуть хрипловатый и чуть растягивающий слова голос… О Шад-Мульк!
Песня взволновала Халиля. Он тихо повторил Халдару:
— Поговорим потом. Пока послушаем.
Его слух, обострившийся в походах, уловил легкий стук кольца в воротах, скрипнула створка, кто-то пришел и поднимался, постукивая каблуками по каменным ступеням.
Вскоре на крыше показались еще трое азербайджанцев.
Имад-аддин, отложив дутар, обратился к старику:
— Может быть, мы проводим уважаемых приезжих гостей и тогда побеседуем о наших делах?
Халиль отклонил намек Имад-аддина:
— Нам некуда спешить. Жаль покидать людей, с которыми нас побратала песня. Разве мы помешаем вашей беседе?
— Мы беседуем здесь о наших друзьях, — ответил Фазл-улла. — Вам скучно слушать о нашей нужде и о тех, кто огорчает нас.
— Разве могут быть враги у вас? — любезно спросил Халиль. — Кто видит вас, становится вашим рабом.
— А разве враги друзей не враги нам?
— Враги друзей? Значит, вы подтверждаете, что друзей у вас много!
— Все, кто любят родину, друзья мне. А родина наша хороша и несчастна.
— Мы не хотим мешать вашей беседе, но если мы не мешаем, нам некуда спешить, — упрямо повторил Халиль.
Старец заколебался, но к нему придвинулся Имад-аддин и зашептал что-то.
Тогда старец отстранился и громко и твердо возразил ему:
— И в Мавераннахре есть простой народ. Пусть посидят с нами.
Месяц вонзился в облака. Мгла сгустилась. Халиль не видел лиц троих, поднявшихся на крышу последними, хотя они опустились на коврик совсем рядом. От ближнего остро пахло какой-то степной травой.
Не дожидаясь вопроса, а может быть, торопясь, один грубовато спросил: