Дом Леви - Наоми Френкель

– Ах, мальчик, мальчик. Ты все еще ничего не понимаешь. Они ведь дело свое делают не на виду. Днем они умащают дерево своей жирной слюной, а ночью – точат.

– Почему они это делают, Отто?

– Почему? Понимаешь, малыш, древоточцы эти протачивают дерево насквозь. С этого момента, несчастное это бревно уже и не дерево, а пустышка. На взгляд снаружи кора его даже выглядит свежей, а внутри – пустота. Затем в эту пустоту они пускают яд и поражают все дерево гнилью. Ой, малыш, и так сгнивает дерево от корня до кроны.

– И сейчас они выпускают яд, Отто?

– Еще как, малыш. Беспрерывно!

– Но дед на усадьбе не точил дерево. Быть может, барон? Там был один барон, у которого усы тянулись по лицу вниз, как червяки.

Они медленно идут по влажному от дождя переулку. Мутно светят газовые фонари. Из окон домов тянутся косые узкие полоски света, словно серебряные нити. Из водосточных труб падают тяжелые капли. Пауле выходит из трактира с Эльзой и пьяным в стельку горбуном, Ноги его не держат. Останавливается у фонаря и отдает честь. Дети плачут, женщины громко ругаются. Пьяные то ли кривляются, то ли смеются. В одном из домов печально поет девушка. Саул и Отто останавливаются у закрытого на замок киоска.

– Собаку мою отравили, – голос Отто тяжел.

– Мину? – вскрикивает Саул. – Кто это сделал?

– Если бы я знал, малыш. Месть какого-нибудь мерзавца. Шаталась моя Мина по разным местам. Бегала по улицам, совала нос в любую дыру. Но верной была, всегда возвращалась домой, ко мне, всегда. Сегодня в полдень я нашел ее мертвой, отравленной. И записку к ней прикрепили: «Когда покраснеет нож от крови коммунистов и евреев, возродится Германия». Какие подлецы, малыш, какие сволочи! Даже полячка моя в трауре. Даже она.

Из подвала Эльзы выходит Пауле. Проходит мимо них, плюет и исчезает в глубинах города. Две проститутки прогуливаются по переулку туда и назад. Руки Отто бессильно опущены вдоль тела. Рядом со скамьей бегут автомобили, ревут клаксоны, скрежещут рельсы под несущимися трамваями.

– Всем этим людям, малыш, даны любящее сердце и разум для понимания, но они этого не знают. Все их мысли поглотил этот огромный город. Они просто падаль. Ах, малыш, взяли и отравили собаку! Зачем, почему? В чем она согрешила. Ее дружба и верность кололи им глаза. Сделали ее жертвой политики. Ах, причем тут политика? Простая подлость, и больше ничего. Бегала она по комнате и душа ее была связана с моей душой, и я изливал ей сердце, и тепло мне рядом с ней. И вот, малыш, убили ее!

Отто протягивает вперед руки обвиняющим жестом, и Саул хочет пожалеть своего друга, и не знает как. Печаль снедает и его сердце. Он охватывает широкими ладонями Отто свою горячую голову, и ладони эти соскальзывает на его щеки мягко, с любовью.

– Отто, ты в трактире был неподражаем. Вы там победили. Там было много хороших людей.

– Да, сегодня мы победили, но как, малыш? Видел ли ты свечу на окне, борющуюся с ветром? Вот, она погасла, но вот снова воспламенилась. Воспламенилась она этим вечером в трактире, но ветер сильнее ее. Да, Саул, честные сердце еще сопротивляются. Пытаются спасти то, что можно еще спасти. Они теряют на этом заработок, рискуют жизнью, банды головорезов режут им горло, но они борются. И все же, малыш, тонкий слой чистых вод не в силах одолеть скверну, текущую рекой.

– Отто! Отто! – Саул исчезает, прячась за киоском.

Проходит госпожа Гольдшмит с уймой пакетов, торопится, тяжело дышит.

– Прошла? – Голова Саула высовывается из-за киоска.

– Чего ты спрятался от матери, как будто это какой-то дракон?

– Отто, я болен. У меня воспаление горла. Я сбежал с постели, Отто, чтобы тебя увидеть. Что мне сейчас делать? Ой, Отто, она меня жестоко отлупит. – Еще миг, и Саул ударится в плач.

– Бедный, – Отто гладит Саула по голове. – Сбежал из постели, чтобы меня увидеть? Ах, кто судил и кто молил? Ничего, малыш, я провожу тебя домой и не дам твоей маме тебя тронуть.

– Нет, нет, Отто, лучше мне пойти самому, – не хочет Саул оскорбить друга и рассказать ему, что мать запретила ему встречаться с Отто.

Дождь усиливается. Хлещет.

– Беги, малыш, ты болен. Еще простудишься совсем в эту погоду. – Остерегает Саула Отто, и отечески похлопывает его по щеке.

Дверь мясной лавки заперта. Саул пересекает двор и останавливается у двери в кухню. Рука не поднимается – нажать на щеколду. Из кухни слышны взволнованные голоса. «Голос дяди Филиппа!» – и рука поднимается без труда. «Дядя Филипп пришел! Ничего плохого мне не сделают». Двери открываются, и Саул падает прямо в объятия доктора Ласкера.

– Вот он! – перекатывается с непривычной для нее проворностью госпожа Гольдшмит с одного края кухни в другой. – Вот он.

Голос ее не предвещает ничего хорошего.

– Оставь ребенка в покое, Розалия, – Филипп обнимает Саула, – ты что, не видишь, какое у него тяжелое испуганное дыхание?

Доктор Ласкер сажает Саула на стул и наклоняется к нему: – Где ты был, мальчик?

– Дядя Филипп, дядя Филипп, – Саул ударяется в плач, – убили собаку Отто, убили Мину, это сделали юнкеры. Отравили ее с головы до ног. И она умерла, дядя Филипп! Умерла!

Доктор Ласкер обеспокоено кладет ладонь на лоб Саула.

– Ребенок весь горит, у него высокая температура. Успокойся, Саул. Не плачь. Идем, уложу тебя в постель. – Филипп накрывает его одеялом, опять мягко прикасается к его лбу.

– Дядя Филипп, ты снова едешь в дом Леви?

– Да, Саул, завтра.

– Когда я выздоровею, возьмешь меня к Иоанне, я должен ей рассказать о многих важных вещах, я с ней помирился, дядя Филипп.

– Когда ты выздоровеешь, возьму тебя туда. А теперь, Саул, спи.

– Дядя Филипп, только еще одно – Иоанна обещала мне, что будет учить иврит. И больше не прикоснется к свинине. И…

– Теперь спи. Завтра поговорим.

– Посиди еще немного, дядя Филипп, совсем немножко.

– Я тороплюсь, Саул, час поздний, я очень устал. У меня был очень тяжелый день.

Берлин дышит покоем после бурного дня. Даже гроза миновала. Водосточные трубы все еще исходят тяжелыми каплями. В течение дня облысели деревья, стоят поникшими, словно испытывая стыд. Облачные волны, накатывавшиеся весь день, вернулись к лености и несут свою мглистую муть поверх города. Дождевые воды создают единственный шум на улицах, скатываясь в канализационные колодцы. Только время от времени этот шум сопровождают шаги полицейских в стальных касках, прикрепленных к их подбородкам ремешками, и несущих в руках резиновые нагайки. И по всем углам объявления: «Закон о чрезвычайном положении!»

Дремлет город. Спокойно дышит, и не знает, что в этот осенний день опустил Михель-дурачок вторую ногу на землю. Михель, который годами плясал до упаду на одной ноге, устал, и вторая нога его гневно опустилась на тротуар. Усталый Михель не очень-то выбирает, и готов шагать по любому пути, который ему предложат и проложат, даже если он весь выложен человеческими бедами и страданиями.

Город отдыхает. Тяжкими темными копнами лежат туманы на крышах домов.

Глава восьмая

Стаи ворон прилетели. Суетятся на ветвях плакучих ив, пролетают над озером. Удивляют виражами, подобно черным акробатам, снижаются в полете до самой поверхности вод и затем резко взлетают ввысь к осеннему солнцу, встречая хриплым карканьем зарю наступающего дня.

Туманы рассеялись. Голубоватые небеса распростерлись над просыпающимся городом. Только уличные мостовые еще поблескивают от вчерашних ливней. Иногда порывы ветра между домами резким свистом разрывают дремоту площади.

– Эти деревья, – говорит Бумба Иоанне, – ничтожны, как Руди с усадьбы деда.

– Почему?

– Потому что совсем облысели, – Бумба удивляется, что такое ясное и видимое глазу, требует объяснения.

– Ш-ш. Бумба.

Не время для болтовни. Словно заколдованная прикована она взглядом к старой графине, которая вышла из своего дома на площадь. Идет медленно-медленно, выпрямив спину, одетая во все черное, как тень на фоне бледного утра, с трудом тянет ноги в сторону озера – кормить ворон, Делает она это каждое утро. Отсюда и кличка: «Воронья принцесса». Одиноко живет графиня в своем огромном всегда замкнутом доме. В юности овдовела, в мировой войне потеряла сына. С тех пор каждое утро выходит на короткую прогулку, затем возвращается и запирается на весь день. Достает черная графиня из сумки платок, вытирает влажную скамейку, грузно садится, опираясь спиной о спинку скамьи, достает из свертка большие ломти хлеба. И широким жестом посылает хлеб по поверхности вод, разбрасывает их по желтой опавшей листве. Прилетают вороны, прыгают по земле, разгребают ее лапками, выбирают клювами крохи хлеба, длинных дождевых червей. Близость и нерушимая дружба существует между воронами и существом в темных одеждах на скамье. Беспомощно бледная улыбка растекается по белизне лица графини, приподнятого к солнцу и как бы просящего милосердия у слабых солнечных лучей. Бумба и Иоанна прячутся в тени одной из ив, ветви которой образуют подобие шалаша, и наблюдают за действиями графини.