Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников - Николай Мельников

Анатолий Кузнецов – Сергею Крикорьяну,

7 февраля 1970

<…> Ох, если попаду в Швейцарию, то хоть через дырку в заборе посмотрю на Набокова, боже, как я перед ним преклоняюсь…

Анатолий Кузнецов

Из дневника Майкла Пейлина, 15 апреля 1970

<…> Вместе с Саймоном Олбери зашел в «Национальный дом кино» посмотреть «Артура Пенна 1922», документальный фильм о режиссере «Оружия для левши», «Бони и Клайда», «Погони», «Маленького большого человека» и множества успешных бродвейских постановок, например, «Сотворившая чудо».

Первый фильм – о Набокове и с его участием – был маленьким шедевром, главным образом потому, что Набоков сам по себе яркий персонаж. С упрямым высокомерием он ухитряется ускользнуть от ответа: отчасти потому, что, очевидно, не принимает себя всерьез, но прежде всего благодаря тому, от чего в фильме открещивается, утверждая, будто не унаследовал от отца дар говорить плавно и живо. На самом деле у него превосходное чувство юмора, чудесная наблюдательность и всепоглощающее добродушие, прекрасно дополняющее его педантизм. В свое время я прочел многие его вещи; после фильма хочется прочесть еще больше, особенно автобиографическую книгу «Память, говори». <…>

Раиса Орлова – Эллендее Проффер и Карлу Профферу, июль 1970

<…> Дорогие Эллендея и Карл, должна вас искренне поблагодарить – за что бы вы думали? – за Набокова. Этот год – после встречи с вами – был моим первым набоковским годом. Может быть, я не сказала вам, что открыла том «Лолиты» году в 1956-м или 57-м – и с негодованием закрыла на 50-й или 60-й странице. И совершенно забыла как о книге, так и об авторе. За последние годы при чтении американских газет и журналов Набоков как-то вошел в мое сознание (довольно неохотно). Я прочла пару его романов. Пожалуй, «Приглашение на казнь» оказалось книгой, которая действительно произвела на меня серьезное впечатление. Затем «набоковский психоз» начался у моей дочери – что тоже существенно на меня повлияло. А потом, как я сказала, приехали Вы. Я прочла Ваши «Ключи к “Лолите”» вместе с романом и поразилась собственной некомпетентности и глухоте (я имею в виду свою первую попытку). Это трагическая книга, поиски счастья трагического человека – одна из самых трагических (и чистых) в современной литературе.

Месяц назад я достала «Память, говори», взяла с собой и читала очень медленно, одну главу за три-четыре дня. Смаковала ее. Я до сих пор живу в его мире, который так сильно и совершенно неожиданно пересекается с моим. Эта книга была гораздо важнее для меня, чем «Ада», – она гораздо более лирическая, гораздо более «моя», если вы понимаете, что я имею в виду. «Память, говори» и подаренная вами «Лолита» – вот мой Набоков. Любые действия, направленные на увеличение содержимого набоковской полки в нашей библиотеке, будут встречены с энтузиазмом. Пожалуйста, пришлите и сборник статей о его творчестве, где опубликована работа Эллендеи. Как бы я хотела, как мне необходимо поговорить обо всех этих вещах. Между прочим, в марте я читала лекции в Новосибирске (в Академгородке). Это было как раз во время американской выставки (о народном образовании). На моей лекции присутствовали несколько молодых людей – гидов, а двое из них оказались вашими студентами. Задавали много вопросов, и один из них – о Набокове.

Качество воспоминания, памяти самой по себе, путь от «реального факта» к художественному вымыслу (я думаю не о его – Набокова – романах, а о мемуарах, о «Память, говори») – как это потрясает. <…> Итак, моя главная просьба – Набоков. Прежде всего, я планирую прочитать все, что можно достать. <…> Многие из моих друзей проходят эту «набоковскую фазу». Я не одна <…>

Из дневника Марка Шефтеля, 7 октября 1970

Пролистал толстенную «Аду». На каждой странице – русские или французские фразы, да еще стихотворные цитаты. Она почти полностью состоит из каламбуров, как будто писать просто и ясно достойно порицания. Вещи вроде Ги де Монпарнас вместо Ги де Мопассан показывают недостаток вкуса. Нет, не нравится мне книга. Скучно разгадывать бесконечные загадки, хотя в некоторых из них и проявлено незаурядное мастерство. Набокову семьдесят, и его продуктивность изумительна. Не знаю, напишет ли он еще книгу, но я надеюсь, что он сможет. В качестве прощального залпа предпочтительнее был бы простой, изящный роман, наподобие «Защиты Лужина», но не «Ады» – этого талмуда, полного запутанных мест и загадок. Что-нибудь, исполненное мягкого юмора, как в «Пнине», и без клоунады.

Из дневника Раисы Орловой, 2 ноября 1970

<…> Саня [А.И. Солженицын] о Набокове: «Никогда не поверю, что он отказался (от Нобелевской премии. – Р.О.). Книга воспоминаний не интересна. Нельзя писать без политической концепции. Одни бабочки…» <…>

Александр Солженицын

Гайто Газданов – Леониду Ржевскому,

30 ноября 1970

<…> очень печально, но это факт: вторая эмиграция ни одного писателя, кроме Вас, не дала. Правда, и первая была не очень в этом смысле блестящей: если говорить о поколении, которое начало писать за границей, то оно дало одного поэта – Поплавского – и одного прозаика – Набокова, тоже, как видите, не жирно. Да и бедный Набоков на старости лет свихнулся. <…>

Из дневника Марка Шефтеля, 18 января 1971

<…> Набоков выглядит еще моложе! Огромный коммерческий успех «Лолиты» позволил ему распродать все, что он написал до нее, и на русском, и на английском; один за другим в переводе на английский выходят даже те русские романы, которые были написаны больше сорока лет тому назад… В «Книжном обозрении “Нью-Йорк Таймс”» – новое интервью Набокова. Читать его неприятно. Очевидно, Набоков утерял способность говорить как простой смертный, пусть и прославляемый всеми. Интервью превратилось в развязный спектакль, выступление капризного мальчика, которое недостойно набоковского таланта. И притом возраст! В 72, после такого большого успеха, наконец пришло время стать взрослее и бросить эти глупые игры в «enfant terrible». <…>

Эдмунд Уилсон – Элен Мучник, 18 марта 1971

<…> Набоков неожиданно написал мне письмо, в котором сообщает о том, что ценит мою дружбу и что все прощает. Ему сказали о моей болезни, а он всегда испытывает радость, когда узнает, что его друзья в плохой форме. Он оплакивал Романа Гринберга по меньшей мере за десять лет до его смерти. <…>

Эдмунд Уилсон – Кэтрин Уайт,

27 декабря 1971

Дорогая Кэтрин,

спасибо за письмо <…>.

Набоков стал совсем несносным. Он выставляет себя благородным русским либералом и в то же время – важным русским барином. На самом деле он ни то и ни другое. Подозреваю, что во многом его нынешний ужасный нрав обусловлен состоянием его языка. В постскриптуме к русской версии «Лолиты» он признается в том, что отчасти утратил свой русский, а его английский становится все более и более экстравагантным. Возможно, тебе, как редактору, удавалось выправить его английский.

Эдмунд Уилсон

Из дневника Марка Шефтеля, 2 апреля 1972

Набоков – русский писатель (точнее сказать, был им до 1940 года), который в какой-то момент начал писать по-английски. В настоящее время почти все его русские вещи переведены на английский, хотя большинство из них переведено другими людьми. Правда, значительную часть перевел его сын Дмитрий, под присмотром самого Набокова, но это не то же самое, что аутентичный авторский перевод. Набоков говорил мне, что такой перевод для него тяжелое испытание, так как теперь он ориентирован на другого читателя, с иной системой координат, и у него возникает естественное желание – переписать книгу, фактически создать новое произведение на ту же тему.

Юрий Иваск – Владимиру Варшавскому, 2 августа 1972

<…> Набоков – увлекательная игра, шахматная партия: читаю, даже восхищаюсь. Игры нужны, и это моя особая тема. <…>

Из дневника прот. Александра Шмемана, 20 апреля 1973

<…> Вчера – на сон грядущий – перечитывал страницы из книги J. Schlumberger об A. Gide и его жене <…>.

Тоже вчера – две главы из «Дара» Набокова, который перечитывал много раз. Смесь восхищения и возмущения: какое тонкое разлито во всей этой книге хамство. Хамство в буквальном, библейском смысле этого слова: самодовольное, самовлюбленное издевательство над голым отцом. И бесконечная печаль набоковского творчества в том, что он хам не по природе, а по выбору, гордыне. А гордыня с подлинным величием несовместима. Он не «хамит» с природой, и тут его творчество подчас прекрасно, велико («И хочется благодарить, а благодарить некого…»). «Хамит» он исключительно с людьми, которых он видит по-«хамски»: подобное познается подобным. Гоголь видел «пошлость». Но он не «хамил». Потому у него трагедия. Никакого трагизма, ни малейшего, в творчестве Набокова нет. Откуда же ему взяться в этом хамском и пошлом мире? Набоков тоже в конце концов – «спекуляция на понижение». Беспримерное торжество, удача этого «хамства» – чего стоят отчим и мать Зины в «Даре» или Ширин. И полный крах, когда он, как говорят, «выводит положительные типы», то есть тех, кого он любит и с кем не «хамит». Отец, мать (и в «Даре», и в «Других берегах»), Зина, жена, сын. Уж такие они не как все, с такой тонкостью, с такой несводимостью ни к чему обычному, общему. Тут «хамству» противостоит мелкий «снобизм». Но горе в том, что это не природа Набокова, что и хамство, и снобизм он выбрал. И там, где их нет («Василий Иванович» и др.), там видно, с какой возможной, данной и заданной ему, полноты он «пал». И, упав, смеется и страшно доволен сам собой. Демоническое в искусстве: ложь, которая так подана, что выглядит, как правда, убеждает, как правда. <…>