Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

наверное, всегда там был, скрытый под макияжем, летним платьем, жарко, я вижу капельку пота, блестящую на покрытом пушком виске.

– Но, Дидрик… – она слегка повышает голос, остальные все смолкли, она тут главная, несмотря на юность и неопытность, а может, и благодаря им она хозяйка положения, Юссан просительно выставила вперед телефон, теперь и она только следит за происходящим, – как бы то ни было, речь ведь идет о преступном деянии, это же коснулось не только вас, по всему региону сообщают о случаях ограблений, краж и причинения вреда имуществу, что бы вы сказали пострадавшим гражданам?

Я пожимаю плечами:

– Привыкайте, вашу мать.

Реплика на несколько мгновений повисает в воздухе, я готов продолжить, но чувствую, как к горлу подступает кашель, перрон чуть кренится, я рассчитывал, что мои слова прозвучат с иронией, но никто вокруг не смеется, может, я перегнул палку?

– Дидрик, – произносит Юссан с вымученным выражением лица, – не лучше ли нам…

– Я сейчас еду дальше, в Стокгольм, – отвечаю я, – можем там еще поболтать. Чао, – я подмигиваю ей, прижимаю грязные пальцы к губам и машу, мы привыкли делать так во время наших совещаний в Zoom, пока сидели на удаленке по домам во время ковида, а когда вернулись на работу, продолжили делать так по инерции, только теперь слали друг другу воздушные поцелуи, было классно, своего рода ощущение общности; я улыбаюсь и жду, что на ее лице промелькнет узнавание, но ничего такого не происходит, только отчужденная озадаченная пустота, так что я разворачиваюсь и начинаю протискиваться сквозь толпу на перроне.

Рослый мужик в желтой жилетке стоит в отдалении рядом с чем-то, сильно смахивающим на боевой самолет, футуристическая мечта, сияющая белизной, с яркой красной окантовкой, протянувшейся вдоль вагонов и носа поезда; мужик стоит в окружении народа с рюкзаками, чемоданами на колесиках, полиэтиленовыми мешками, и везде полно детей, девочка-подросток несет на руках своих младших сестер, мальчик рыдает, размазывая черные сопли, девочка одних лет с Заком стоит и просто в никуда кричит: «МАМА-МАМА-МАМА», – никто не обращает на нее внимания.

– Только те, у кого очень маленькие дети, – спокойно поясняет мужик, – совсем маленькие, которые не могут передвигаться самостоятельно. – Увидев меня, он делает шаг вперед, раздвигает людскую сумятицу и подзывает меня взмахом руки, с улыбкой жмурится на солнце. – Пора отправляться домой, Дидрик, – говорит он и нажимает на кнопку.

Створки двери с шипением разъезжаются, и я вступаю в рай – отличие от груды металлолома, в которой я только что ехал, настолько разительно, что аж зубы сводит: все из чистого нового пластика цвета сливочного масла и шоколадной нуги, никаких запахов, кроме легкого аромата стерильности – подобно мягким, почти неслышным басам в попсовом хите о любви, – все вокруг сияет чистотой, все абсолютно новое, большие открытые пространства с табличками, которые показывают, что здесь можно поставить велосипед или детскую коляску, кто-то расстелил там пледы и спальные мешки, и малышня ползает по полу, в остальном же никто не стоит и не сидит в проходах, даже кресла не все заполнены, наверное, каждое третье занято взрослым или младенцем, многие подняли подлокотники средних кресел, чтобы устроиться лежа.

И прохлада. Я ощущаю ее лишь какое-то время спустя, когда двери за мной закрываются. Резкая морозная прохлада, мне так долго было жарко, я так долго потел, что едва могу вспомнить, каково это – мерзнуть, это как идти по пышущей жаром улице Бангкока или Мадрида, а потом занырнуть в «Старбакс», это как запрыгнуть в полынью, как будучи в загородной поездке с детьми, которые вечно орут, и женой, которая вечно дуется, сесть в разогретый на солнце душный автомобиль, а потом включить кондиционер на самый холод, вентилятор на максимум и откинуться спиной на сиденье из кожзаменителя, это как эротическая дрожь, мурашки, когда зажмуриваешься и думаешь о ней.

Я сажусь вместе с Беккой, заворачиваю ее в одеяльце, кошусь на остальных пассажиров, на наших лицах облегчение, кто-то ободряюще ухмыляется мне, эмигрантский папа из первого поезда узнает меня и с робкой улыбкой показывает вздернутый вверх большой палец, повсюду сдержанные довольные улыбки, мы здесь, мы избранные, две девушки, одетые в скаутскую униформу, проходят по вагонам и раздают бутылки воды, фрукты и аккуратно упакованные сэндвичи, можно выбрать с хумусом или с какой-то намазкой из печеных перцев, а поезд поворачивает без всякой тряски и подскоков, нас будто медленно втягивают сквозь коктейльную трубочку, остальные стоят на перроне, плачут, кричат, машут табличками, а мы все быстрее и быстрее удаляемся от них, в конце вагона установлен монитор телевизора, там показывают горящие дома, дымящиеся леса, премьер-министра на пресс-конференции, проходящую где-то демонстрацию, на часах рядом с новостной картинкой 10:22, и мне становится интересно, что там делает Карола, я хочу позвонить ей и рассказать о том, как хорошо все разрешилось у нас с Беккой, но для этого нужно зарядить мобильник, а тогда мне придется увидеть все остальное: электронные письма от журналистов, эсэмэски с работы, комментарии в соцсетях, да и зачем мне ей звонить, между нами все кончено, мы больше не пара, я чувствую легкое покалывание внизу живота при мысли о том, куда еду, о приключении, которое меня ждет.

Не лучше ли посидеть немного в этом бесшумно разгоняющемся скоростном немецком поезде и прочувствовать гордость за все, что я сделал. «Я увез оттуда дочь, – скажу я, – там был хаос, хуже, чем можно себе представить, люди кругом умирали, но я увез ее оттуда, сам не понимаю, как справился, но, наверное, что-то такое в тебе запускается, ты снова превращаешься в пещерного человека, это не я отвез Бекку домой, это моя ДНК», – последняя фраза звучит удачно, можно с ней поработать.

* * *

Есть у тебя пятнышко, которое я очень люблю целовать, оно между гладкой щечкой, ушком и макушкой, покрытой темными, уже сейчас густыми волосиками, пушистый, нечетко определенный участок, который иногда перетекает куда-то к виску, или за ушко, или поближе к родничкам, – тот, что у затылка, успел почти зарасти, но там, где теменной, у тебя все еще мягкая податливая мембрана – впадинка, в которую я зарываюсь носом и вдыхаю запах бархатистой нежной кожи и высохшего сладкого молочка, в этом мое утешение, мое заклинание.

В будущем, когда ты спросишь, я скажу, что так мы и сидели с тобой. Я менял тебе подгузники, давал рожок, давал тебе срыгивать, беседовал с тобой, выглядывал в окно и рассказывал тебе о мире, который мы видим.

Телефон заряжен, я стараюсь не читать хлынувший поток, но несколько коллег подряд отправили мне ссылку на видео,