Варшавка - Виталий Мелентьев

В жесткие декабрьские холода в теплую, домашнюю жизнь снайперов ввалились два заиндевевших бойца в полушубках и не с винтовками или автоматами, а с карабинами.

— Сержант Жилин здеся обитается? — спросил тот, что был повыше, и Костя сразу узнал обоих и, неожиданно радуясь до обмирания сердца, воскликнув:

— Рябов! Глазков! Как это вас… занесло?

Дак читаем — все Жилина хвалят… — Рябов говорил правду — и в дивизионной и в армейской газете несколько раз писали о батальоне Басина, о творческой боевой активности его бойцов и командиров, упоминали и снайперов Жилина. Писали, в общемто, правдиво, но такими умными и красивыми словами, что о заметках старались не упоминать: мешала скромность. — Вот и решили найти и опыта поднабраться.

— Да ладно вам свистеть… Садитесь, грейтесь…

Костя суетился, понимая, что он снова оказался не на высоте: даже угостить гостей нечем.

Нет в нем хозяйственной жилки… Нет — и все…

Гости рассаживались степенно, неторопливо отстегивая крючки полушубков и оглядываясь.

— Не богато живешь, станишник, — вроде бы в шутку укорил Рябов. — Не посовременному.

— А как… по-современному?

— Удобств кету. Саперы вен в хатах сшиваются, а мы, артиллеристы, делаем просто: вкопали клуни, а то и хаты, которые поменьше, прямо в землю — и порядок. Тепло, и мухи не кусают.

— Ну так то вы… Вы ж на войне вроде курортников. Пехота воюет, а вы со стороны, как в кино зырите. Все снаряды копите.

— Оно так… Так… Но вот — накопили. — Рябов сразу посуровел, — А просто так разбрасывать жаль. В дело хочется.

Разговор стал неулыбчивым.

Артиллеристы решили выкатывать пушки на прямую наводку, но так, чтобы не раскрывать и не нарушать систему противотанковой обороны: отстреляться с временной огневой позиции и откочевать на основную.

— А комбат наш считает, что нас перебьют. Вот мы и пришли… посоветоваться.

— А комбат?

— Так расчет же решил. Мы, сами… А комбат сказал: убедите, что вас не перебьют, — разрешу.

Снайперы расселись вокруг стола, только Кислое возился в уголке, где у него постепенно образовалась каптерка отделения. Никого не удивило, что расчет сам решил не разбрасывать снаряды и рискнуть жизнью, а комбат требует доказательств, что они при этом уцелеют. И никто не отметил, что все это походило на распри в дружной семье, где дети уже подросли и стремятся сами начать самостоятельную жизнь, а родители их еще придерживают, все еще боятся, что они — маленькие…

— Ну и… чем же мы вам поможем?

— Ну, прежде всего, кого надо бить и, значит, откуда бить. Цель и район огневых. Второе; как сделать. чтобы самим не попасться.

— А полегче у вас вопросов нету? — спросил Костя.

— Ты не шуткуй, — сердито рубанул воздух тяжелой рукой Рябов, и глаза у него стали острыми, злыми, а темное, дубленое лицо как бы треугольным: выперли желваки на скулах. — Мы ведь по делу.

Кислов бочком придвинулся к столу, положил фляжку, тарелку с салом и хлебом, поставил кружки.

— Угощайтесь, — деловито, будто на собрании предложил он и присел на край нар, как хорошая хозяйка, приветившая хоть и не слишком дорогих, но нужных мужу гостей.

Костя с благодарностью посмотрел па Кислова и, невольно попадая в заданный Кисловым тон, кивнул Малкову:

— Разлей.

Сказал так, что и Глазков и Рябов поняли: их разбитной, отчаянный в доме отдыха товарищ здесь, у себя дома, настоящий сержант, командир-единоначальник. И что в свой час он явился без доппайка, шло не от того, что этого самого доппайка не было, а потому, что Жилин не подумал, что он может понадобиться. А вот теперь понял, навел порядок — и все как часы. И то, что он не сам стал наливать, а поручил другому, тоже говорило о многом: водка Жилину ни к чему.

Он без нее обходится, но уважение оказывает как положено и, как положено командиру, доверяет своему заместителю. А то, что Малков его заместитель, Глазков и Рябов решили сразу — как-то уж очень независимо, с чувством собственного достоинства держался Малков.

Они выпили и разомлели не столько от водки — ее-то и было разве что грамм по пятьдесят, — сколько от установления сердечности, доверительности, какая бывает когда сходятся настоящие хозяева — рабочие люди — потолковать об общих, рабочих же, делах.

Говорили порознь, не перебивая друг друга, слова обдумывали, и когда Кислов поставил битый и помятый, но до блеска отчищенный алюминиевый чайник и снайперы незаметно переглянулись — силен Кислов, где ж это он расстарался? — когда он выставил сахар да еще и поджаристые сухари к чаю, а сало так и не убрал, гости поняли, что в этой землянке живут настоящие бойцы. Не богатые, но разворотливые, хозяйственные, и верить им можно — не одному только Жилину, который, по всему было видно, н не касался всего этого, а всем, каждому бойцу. Тут по всему чувствовалось: каждый был самим собой и каждый старался для всех, для отделения, для дела — словом, они были такие, какими хотели быть ребята из рябовского расчета или из глазковского саперного отделения.

Может быть, впервые за все время войны, да я вообще службы в армии, Жилин со сладкой, до боли, остротой почувствовал дружный коллектив, его красоту его внутреннюю силу.

Так, должно быть, строгий, много работающий отец в светлые минуты своей жизни оглядывает свою подросшую и сдружившуюся большую семью и, поняв, что хоть каждый и чуть наособицу, все они — вместе, ощущает великую гордость за эту свою семью и щемящую радость от того. что все. что он делал, не пошло прахом. Наверное, это и есть величайшая радость, дарованная мужчине, и Жилин испытывал ее в этот час.

Маленький, молчаливо-улыбчивый Засядько, как младший сын в этой семье, дождался паузы и. сказал вздрагивающим от волнения голосом:

— Я так понимаю, товарищ сержант, что пушку близко к передовой вытаскивать не следует…

— Это ж почему? — вежливо, по все-таки с нотками недовольства спросил Рябов: самый младший, почти сосунок, вдруг решает такие вопросы.

— А потому, что прямой наводкой можно стрелять и с шестисот и с трехсот метров.

Верно?

Рябов подумал и кивнул: верно.

— И еще вот почему — немецкие дзоты стоят выше, чем наша оборона…

— Правильно! — сразу уловил его мысль Костя. — Снизу бить… или сверху — только амбразуру колупать. А нужно в дзот попасть и все там перекалечить. Я так тебя понял?

Засядько?

— Так точно, товарищ сержант. И еще — немецкая пушка, когда по нас била, семь снарядов выпустила, и все… не очень точно. И вот я все думал — почему? А потому, что ее пришлось выкатывать и фрицы торопились. Им снарядов не жалко. А нам нужно такое место найти, чтобы пушку заранее, в темноте, вытащить и бить наверняка. И я такое место знаю.

— Это ж где? — опять не слишком довольно спросил Рябов. Получалось, что снайперы не только думают за пушкарей, но даже пушку к себе приспособили. Ведь так и сказал: "а нам нужно".

— Вот там, товарищ сержант, откуда мы немецкую машину на шоссе подстрелили. Там — кустарник. Заранее сделаем бруствер, из лощины расчистим дорогу и затемно вытащим. А на зорьке ударим — и сразу вниз, в лощину.

— Kyсты — ориентир… — покачал головой Рябов. — У них ориентиры пристреляны.

— У них тут все пристреляно, — уловив паузу, сердито вставил Малков, — Так что ж — не воевать?

Рябов посмотрел на Малкова с уважением: умеет, человек утвердить себя, умеет найти момент…

— Разрешите мне, товарищ сержант, — вмешался Алексей. — В партизанах пушки на лыжи ставили. Вот если и они так же, то тащить будет значительно легче. А брустверы делали снежные и заливали водой. За ночь будут лучше бетона.

Кислов разлил пай, выжидательно поглядывая на Рябова И Жилина, Но они молчали, задумавшись каждый о своем. Жилин сказал:

— А прикрыть мы вас прикроем. От пулеметов. Но вот насчет минных или артналетов — тут не ручаемся. Нужно подумать об укрытиях…

— Их тоже можно сделать из снега и залить водой. Ночью, — впервые заговорил Глазков так, словно все остальные вопросы были решены.

В разгар этой беседы, когда обсуждались и возможные цели и системы прикрытий, зашуршала плащ-палатка, которой была прикрыта дверь землянки, и в сумрак вошла Мария. Здесь, в землянке, она показалась такой высокой, что Костя ее не узнал. Она улыбнулась и со словно бы сдерживаемым смешком сказала:

— Гостей принимаете?

И этот смешок, и слишком высоко, певуче звучащий голос, и ее одежда — перепоясанная шинель и чуть набекрень надетая ушанка вместо стеганки и платка тоже помешали Жилину узнать ее, но сердце у него обмерло — это был ее и не ее голос, и все, что он гнал ночами, все, чему не верил и не мог верить, вдруг оказалось возможным наяву, но таким, чему все-таки нельзя было верить.

Остальные ребята тоже примолкли — женского голоса они не слышали давно и представить, что в их батальоне появилась еще одна женщина и вот зашла к ним, да еще в гости, не смогли и потому выжидающе примолкли.