Отцы наши - Уэйт Ребекка

Как только начались бойфренды, прогулки закончились, вернее, они продолжались, но обычно без Катрины. Мама теперь ходила на пляж, в кино и рестораны с бойфрендами. Иногда Катрину нехотя брали с собой, но чаще оставляли с соседкой или одну дома.

Однако мама Катрины не могла допустить, чтобы дочь считала себя покинутой. Поэтому Катрина была в курсе всех интимных подробностей относительно текущего увлечения мамы. Она знала, например, что с Джо мама чувствовала себя «безопаснее», чем с любым другим мужчиной за многие годы, но что любовник он был хилый («Ты знаешь, в постели, — добавляла мама, чтобы все окончательно прояснить. — Сексуально»), а Каллум знал, как удовлетворить женщину («сексуально»), но доверять ему, по словам мамы, было нельзя.

— А поскольку мне трудно достичь оргазма во время проникающего полового акта, — сказала мама Катрины, — нужно, чтобы мужчина немножко потрудился. Не все на это готовы. — Она посмотрела на Катрину с легкой улыбкой. — Ты когда-нибудь поймешь это. Мужчины бывают очень эгоистичны. — Потом, после небольшой паузы, добавила: — Я имею в виду стимуляцию клитора.

В этом момент Катрина убежала, сославшись на домашнее задание. Но мама всегда знала, что это только отговорка.

— Как это я воспитала такую ханжу? — крикнула она вслед Катрине. — Ты должна быть мне благодарна за то, что я пытаюсь тебя образовывать.

Большинство матерей держат своих дочерей в неведении.

После этого Катрине было трудно смотреть на маминых партнеров. Иногда она слышала звуки, доносившиеся из маминой спальни, даже в середине дня. Она старалась побольше бывать вне дома, ходила в гости к подругам (они у нее были), или просто гуляла в одиночестве по городу, или читала у себя в комнате. Она была такой неуклюжей и косноязычной в присутствии маминых бойфрендов, что мама называла ее угрюмой и неблагодарной.

— Я стольким пожертвовала ради тебя, — не уставала она напоминать Катрине. — У меня была собственная жизнь в Глазго, каждый вечер свидания, сотни друзей и милая квартирушка, где я жила сама по себе. У меня часто бывали вечеринки, пока ты не появилась. — Катрина понимала, что мама путает ее с Джилл, с ее первой неожиданной беременностью, пока она еще «не освоилась со спиралью». Сама Катрина была второй осечкой. Как бы то ни было, в других случаях Катрина слышала совсем другое — как мама жаловалась, что ей пришлось втиснуться в грязную комнатенку, кишевшую крысами, когда она жила в Глазго, потому что родители ей совершенно не помогали. — Но, конечно, я тебя ни в чем не упрекаю, — добавляла мама. — Правда, когда ты ведешь себя капризно и испорченно, меня это обижает, после всех тех жертв, на которые я ради тебя пошла. Ты хоть знаешь, как тяжело одной воспитывать двух дочерей? От твоего отца толку не было. А теперь я осталась одна с тобой. Мне ужасно одиноко. — Тут она обычно принималась плакать, и Катрине приходилось утешать ее.

Одним из плюсов маминых бойфрендов было то, что Катрина наконец могла спокойно учиться без того, чтобы мама обзывала ее синим чулком или жаловалась, что Катрина не обращает на нее внимания. Катрине исполнилось четырнадцать, и она начала понимать, не без помощи учителей, что она достаточно умная и что у нее есть шанс хорошо сдать выпускные, когда придет время. Хотя математика ей давалась с трудом, по английскому и истории она успевала, могла излагать свои мысли четко и изящно, и у нее было интуитивное чувство грамматики. Учитель английского считал, что она может стать школьной учительницей или журналистом, а поскольку мысль о том, чтобы стоять перед классом, ужасала ее, Катрина выбрала второе.

Она знала, что маме об этом выборе лучше не рассказывать, потому что мама наверняка скажет ей не глупить, скажет, что она не создана для журналистики, что для этого нужно больше твердости и проворства, чем есть у Катрины. Она бы произнесла это ласково и с улыбкой, как будто бы только желая помочь. Но Катрина уже не доверяла маминой помощи. Много лет она ощущала, что едва может дышать, будто для нее не оставалось места — все занимала мама. Она еще не могла смотреть на нее хоть сколько-нибудь отстраненно, но уже начала испытывать сильнейшее желание убраться подальше.

Когда Каллум в конечном счете ушел, после нескольких месяцев криков и хлопанья дверями (Катрина уже привыкла смотреть на это как на просто утомительную часть своей жизни), мама улеглась в постель так же, как после ухода Катрининого отца. Катрина, которой было уже шестнадцать, воспользовалась этим в своих интересах. Она работала по субботам и воскресеньям в ближайшем газетном киоске, так что у них хватило бы денег на овощи для супа, если бы мама потеряла работу. В остальные дни она приносила маме чай и тосты с джемом и заставляла ее время от времени умываться. Она знала, что эта буря пройдет, как и все другие.

И она, естественно, прошла. Мама встала с постели, как Лазарь, умылась и причесалась, накрасилась яркой губной помадой и объявила, что в жизни ей ничего не нужно, кроме дочери, и что, пока они вместе, ни один мужчина ничего им не сделает. Она еще не знала, что сердце Катрины уже начало ожесточаться по отношению к ней.

На следующий год Катрина прекрасно сдала выпускные экзамены. Она окончила школу незадолго до того, как ей исполнилось восемнадцать, и, к удивлению своему и маминому, без труда получила свою первую работу в «Стерлинг репортер» — писать некрологи.

— Им просто нужен кто-то, чтобы заваривать чай, — говорила мама. — Берегись, дорогуша. Они только и ждут, чтобы тобой воспользоваться. Они тебя взяли исключительно из-за внешности.

Это замечание удивило Катрину: раньше мама никогда не намекала, что Катрина симпатичная. Действительно, в старших классах ее стали замечать мальчики, но это только приводило ее в замешательство, так что она не обращала на них внимания, пока они не отчаивались. Катрина, конечно, всегда знала, что ее мама красивая. Она знала и то, что сама она на нее ничуть не похожа. Внешность мамы унаследовала темноглазая Джилл. На самом деле бывали случаи, когда мама Катрины оглядывала ее и говорила: «К несчастью, внешний вид ты получила от отца». Раз или два мама намекала, что ей нужно быть очень милой и послушной с мужчинами, потому что не каждому же выпадает счастье полагаться только на внешность.

Катрина осознавала, что выросла без четкого ощущения своей собственной личности, без понимания того, что она в действительности любит и чего не любит и где находятся ее границы. Сложно было определить, где кончается мама и начинается она сама, и почти невозможно было эту границу охранять.

Но вот что у нее точно было — сильное желание уехать. Она знала совершенно наверняка, что должна свалить, хотя и не понимала еще, как это можно сделать, отпустит ли ее мать и вообще может ли она существовать вне ее орбиты (может быть, как только она сойдет с нее, она попросту исчезнет, потому что вне этой орбиты у нее нет собственного определения). Тем не менее это следовало сделать. Так что Катрина подтянулась и сосредоточилась на работе, хотя ее мать и продолжала утверждать, что она попусту теряет время, что для репортера у нее не тот характер.

Неожиданным союзником оказалась Джилл, уже несколько лет почти не появлявшаяся в их жизни. Она пригласила Катрину погостить у нее в Эдинбурге на выходных, и они в дождь вскарабкались на вершину Трона Артура, и ели пирожные на Принсес-стрит, а потом Джилл приготовила на ужин карри в маленькой квартирке, где она жила вместе с бойфрендом (Катрина с удивлением обнаружила, что это был не тот бойфренд, к которому она изначально уехала, или, как любила выражаться мама, «с которым сбежала»). Катрина раньше никогда не ела карри и ни разу не ночевала в чужом доме. В присутствии Криса (бойфренда) она нервничала, хотя он был с ней вполне вежлив. Джилл сделала короткую стрижку и обесцветила волосы, а губная помада у нее была ярко-красная, как у Дебби Харри. Вечером Джилл с Крисом курили самокрутки, сделанные Крисом (Катрина курить отказалась), и все трое потягивали красное вино из фужеров, пока Джилл готовила. Катрина подумала, что ее сестра — самый обаятельный человек из всех, кого она когда-либо встречала.