Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

1984

Мы больше не говорим о Сыне Самого, который повсюду ее сопровождал, как, например, в то лето, когда ей, против всех ожиданий и после того, как она четыре года не выступала на соревнованиях, разрешили поехать на Игры в Лос-Анджелес. Царек возглавил румынскую делегацию, а она стала «имиджем бренда». Целью Чаушеску было представить сына союзником Запада, в то время как СССР и большая часть блока – в отместку за Олимпийские игры в Москве – бойкотировали событие. Наде позволили издали поздороваться с Белой, но всякое общение с ним запретили.

Я не сказала ей, что румынские журналисты, с которыми я разговаривала, убеждены: сейчас, изображая себя жертвой Царька (это неправда, она не выставляет себя жертвой, она просто об этом молчит), Команечи из кожи вон лезет, делает все, чтобы мир забыл о неудобной близости чемпионки к власти. Я переписываюсь с преподавателем университета, с журналисткой и даже с бывшим попом, которые жили в то время в Бухаресте, и все сходятся на том, что Надя, конечно, по-прежнему остается символом, вот только символом чего? Она оказалась слишком глупой, для того чтобы сбежать тогда, когда следовало! И слишком уж она кривила душой: ни от чего ведь не отказалась, пользовалась любыми преимуществами, которые предоставлял ей режим. И расплачивалась как могла, только подумайте – она ведь произнесла в восемьдесят втором ту самую речь в защиту мира! Чересчур все это мутно. А про Белу К. все в один голос говорят: он-то все сделал как надо, вот уж кто умеет устраиваться, дьявольски пробивной.

Этот пробивной в год своего приезда в Соединенные Штаты работал уборщиком, потом докером. Английский он выучил, глядя «Улицу Сезам», а еще – беседуя со своим боссом, который называл его красным сукиным сыном. Этот пробивной по субботам и воскресеньям обходил все окрестные гимнастические центры с фотографией Нади – этим универсальным пропуском – в кармане. Он присутствовал на тренировках, все замечал, кривился, показывая тем самым изумленным тренерам: по good[55].

А два года спустя у Белы уже несколько автомобилей и собственная школа…

И американские родители готовы на все, они влезают в долги, лишь бы на их девочку посмотрел этот тип, этот «коммунист», знающий свое дело. Они переезжают, бросают работу. «Я ни одного камня не оставляю, не перевернув его и не поглядев, что под ним, – заверяет их Кароли, трепля малышек по волосам. – Я из вашей обезьянки сделаю, – он тяжело подпрыгивает, изображая, будто боксирует с невидимым противником, – антикоммунистическую бомбу, We Will Wiiiiin»![56]

Поначалу он опасался профсоюзов и местных законов: здесь даже чтобы быть сантехником, нужна лицензия, ворчит Бела, все расписано, все под надзором! Не подпадут ли необходимые сорок часов тренировки в неделю под закон о детском труде? А запрет продавать несовершеннолетним алкоголь и сигареты? – спрашивает тренер у крайне возбужденных авантюрой спонсоров. Не подпадает ли под него «помощь», которую он рекомендует, не подумают ли, будто он советует принимать наркотики? Его успокаивают: нет, обезболивающие с кодеином или уколы кортизона могут рассматриваться как медицинские средства. Что же касается слабительного, которое малышки перед публичным взвешиванием пьют целыми пузырьками, – так это даже и не лекарство в привычном смысле, а малышки имеют право стремиться к успеху, у них есть потенциал, они чудесные!

Американское государство в ожидании обещанного чуда вежливо ждет у порога спортивного зала, где Бела тренирует Мери Лу Реттон[57], молоденькую гимнастку, про которую говорит прессе, что она «сильнее Нади, она просто убийца», и которая в 1984-м завоюет олимпийский титул.

Да, кто, кто? Кто знает, почему ее имя систематически вычеркивают из списков? Кто знает, почему ее перестали выпускать из страны? На любое приглашение с Запада отвечают, что Надя, к сожалению, очень-очень занята и приехать не сможет. Наверное, они думают, что она воспользуется случаем и сбежит к Беле. Но она ведь могла это сделать и тем не менее вернулась…

И вот она, прямая, негнущаяся, похожая на бесчувственную куклу, вот она, Надя, в белоснежной блузке и таких же белоснежных носочках, бежит по ступенькам наверх и зажигает на вышке над стадионом огонь студенческих игр. Вот она, одетая в белое, как сотни спортсменов, шагающих строем во время церемонии открытия универсиады в Бухаресте, поднимает факел, и в небо взмывает стая белых голубей, и хор – а кажется, что весь стадион – поет Gaudeamus igitur…[58]

«Сколько ей лет? – спрашивает французский судья у коллег, пока Надя выполняет вольные упражнения под попурри из музыки с прошлых состязаний. – Румыны совсем с ума сошли, что это за маскарад, она же чуть не упала после двойного сальто, и что за жалкое зрелище – ее заключительная поза, виданная-перевиданная со времен Монреаля! А кто ее теперь тренирует, чья она теперь, Команечи?»

Мария Филатова, уставшая слушать восторженные крики «Ура, Надя!», поднимает глаза к небу, а сама Надя тем временем освобождает руки от защитных накладок, не глядя на табло, которое старательно показывает один/ноль/запятая/ноль/ноль, – так слабоумный старик награждал бы дочь-переростка старомодным ячменным сахаром. Снова десять баллов! Ей аплодируют – продолжительные аплодисменты, четыре минуты, как указано в официальных инструкциях; правда, в последние несколько месяцев аплодисменты для надежности записывают заранее и все церемонии проходят под фонограмму.

Спортивные журналисты всех стран собрались в большом зале. Надя сделает короткое заявление, но ни на какие вопросы отвечать не станет, Надя очень-очень устала и очень-очень занята, именно по этой причине она в течение некоторого времени не будет участвовать в соревнованиях. «Я стараюсь. Извлечь радость из всех моих титулов. Чтобы они наполнили меня новыми силами. Которые мне необходимы. Для будущих международных соревнований. В которых я буду участвовать. Может быть. Кто знает». Она оборачивается и смотрит на сидящего в сторонке Сына Самого. Нику Чаушеску одет по последней западной моде, джинсы Levi’s, бежевый шетландский[59] свитер с высоким воротом. Курит Lucky Strike.

Она натягивает светлую куртку от спортивного костюма, не прикрывающую слишком коротких шортиков, ее выступление закончено, комнату озаряют бледные вспышки, но вот она, спохватившись, наклоняется к микрофону, все журналисты тянутся к ней со своими диктофонами, она еще не закончила! Кто знает, шепчет Надя, кто, кто.

Кто знает? Знал ли Бела, что она будет «очень-очень занята», когда «папы» не окажется рядом, чтобы ее защитить? Занята, окружена и захвачена чуть ли не каждый вечер… Сын Самого усаживает ее на колени во время ужинов и коктейлей, подчеркнуто стонет в присутствии смущенно молчащих членов Партии и представителей различных посольств, изображает, прижимаясь к ее неподвижному телу, возвратно-поступательное движение, ммм, до чего она уютная, так и хочется в нее зарыться, добраться до самого сердца королевы, послушайте, господа, тут полный комфорт и мягкая отделка. Выпьем за спортсменку года, от которой куда меньше пахнет по́том, с тех пор как она почти перестала заниматься спортом!

– Нааааадя, – вопит Сын Самого, нелепо извиваясь и пародируя американский акцент, – скажи телезрителям, Надя, если у тебя будет дочка, тебе бы хотелось, чтобы она стала гимнасткой, как ты, а?

В ту ночь Наде снится, что ей насильно подсаживают младенца, и она изо всех сил сжимает ляжки, чтобы этому помешать, а наутро просыпается разбитой, ее тошнит. Она улыбается, не отвечая, у нее мигрень, солнце не помещается в небе, оно давит на воздух и на ее глаза тоже, сколько лет они уже хотят, чтобы у нее была дочка, все они, а у нее так болит голова, хватит пить, надо с этим завязывать, в ноябре ей исполнится двадцать пять и придется платить налог на бездетность.

Каждый месяц врачи из менструальной полиции раздвигают ей колени, засовывают внутрь два одетых в резину пальца, шарят, щиплют. У тебя никого нет? У тебя сексуальные проблемы? Когда были последние месячные? Когда же ты решишься? Ты когда-нибудь думала о том, что должна стране? Ты когда-нибудь думала о своих обязательствах перед нами? Так вот, у тебя они есть, потому что Товарищ позволил тебе все эти годы вести сказочную жизнь. Так сделай же наконец что-нибудь, Надя, для будущего нашей страны.

Как и для любого главы государства, речи для Чаушеску сочиняли писатели. Они не только складывали в его честь оды и дифирамбы, но и придавали литературную форму самым диким, самым безумным его декретам. Когда после 1989 года у этих писателей спросили, как они могли одновременно с собственными произведениями – вероятно, надеясь, что соавторам Вождя вождей будет легче свои книги издать? – на такое пойти, кто-то из них ответил: «У нас все было отчасти так, как на Западе. Возьмем, к примеру, тех, кто работает в глянцевых журналах или в рекламе, – они же расхваливают товары, сами своим текстам не веря, вот и мы так же».