Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— И вы ничего раньше не подозревали, ни о чем не догадывались?

— Ничего! Жена выходила из дома довольно часто, то к матери, то к подругам, но сама ее странная холодность защищала ее от любых моих подозрений. И я никогда не мог догадаться, что происходит внутри этого сфинкса! Мужчина, с которым она бежала, был женат, он не только бросил свою жену с маленькой дочкой, чтобы убежать с моей женой, но и похитил все состояние своей жены, довольно приличное, хотя он еще раньше запустил в него руку. Короче говоря, он не только бросил жену, но и обокрал ее дочиста. В том коротком и сухом письме был намек на положение, в котором оказалась несчастная жена похитителя моей супруги. Похититель или похищенный… Не знаю! Несколько дней я не мог спать, есть, отдыхать, я только бродил по окраинам нашего родного города. Я готов был предаться самым грязным и низким порокам. А когда горе мое немного утихло и я стал способен размышлять, я вспомнил о бедной жертве, об этой женщине, у которой похитили любовь и все достояние, которая осталась без защиты. Я почел долгом совести — ведь моя жена была причиной ее несчастья — предложить ей денежную помощь, поскольку бог не обидел меня состоянием.

— Я догадываюсь, дон Антонио, что было дальше.

— Гадать не стоит. Я пошел к ней. Вообразите наше первое свидание. Мы оплакивали наши несчастья, которые были для нас общим несчастьем. Я говорил себе: «Из-за моей жены эту женщину оставил ее муж», — и чувствовал — почему не открыть вам всю правду? — внутреннее удовлетворение, нечто необъяснимое, как будто бы я сумел сделать лучший выбор, чем он, и он это признает. А она, его жена, думала то же самое, как она мне потом рассказала. Я предложил ей денежную помощь, сколько понадобится, она сперва отказалась. «Я буду работать, чтобы жить и содержать дочку», — сказала она. Но я настаивал, и так упорно настаивал, что она согласилась. Я предложил ей стать моей экономкой, жить у меня, для этого, естественно, надо было уехать из родных мест подальше. После долгих раздумий она согласилась и на это.

— И, конечно, начав жить вместе…

— Нет, все произошло много позже. Это было результатом совместной жизни, чувства мести, отчаяния, сам не знаю, чего еще… Я привязался уже не к ней, а к ее дочери, несчастной дочери любовника моей жены. Я питал к ней отцовскую любовь, страстную отцовскую любовь, которую сохранил до сих пор, я люблю ее так сильно, как, может, не люблю даже собственных детей. Я брал ее на руки, прижимал к груди, осыпал поцелуями и плакал, плакал над нею. А бедная девочка мне говорила: «Почему ты плачешь, папа?» Я научил ее так называть меня, и она считала меня своим отцом. А ее бедная мать смотрела, как я плакал над белокурой головкой дочери любовника моей жены, похитителя моего счастья.

— Однажды, — продолжал он, — я узнал, что у моей жены появился ребенок от ее любовника, и в тот день все перевернулось во мне, я страдал, как никогда раньше, я думал, что схожу с ума, и готов был покончить с собой. Ревность, самая звериная ревность, какой я не чувствовал никогда до тех пор… Рана в моей душе, казалось, зарубцевалась, но нет, она открылась и кровоточила… кровоточила и жгла! Больше двух лет я прожил со своей женой, со своей собственной женой, и — ничего! И сейчас этот вор… Я воображал, что теперь моя жена совсем проснулась, что теперь она — раскаленные угли. Другая, которая жила со мной, что-то узнала и спросила меня: «Что с тобой?» Мы условились говорить друг другу «ты» из-за девочки. «Оставь меня!» — ответил я. Но в конце концов рассказал ей все, а она, слушая меня, дрожала. Мне казалось, я заразил ее своей неистовой ревностью.

— И конечно, потом…

— Нет, это произошло позже, и другим путем. Однажды мы были вместе с девочкой, она сидела у меня на коленях, я рассказывал ей сказки, целовал и говорил глупости; подошла ее мать и тоже стала ласкать ее. И тогда девочка положила одну ручонку на мое плечо, а другую — на плечо матери и говорит нам: «Папочка, мамочка, почему вы не принесете мне маленького братика, чтобы я с ним играла, а то все другие девочки играют со своими братцами, а у меня нет…» Мы помертвели, посмотрели в глаза друг другу таким взглядом, который обнажает души; потом, чтобы скрыть свой стыд, мы стали целовать нашу девочку, и некоторые из этих поцелуев попали не по адресу. В ту ночь в слезах и в припадке ревности мы зачали первого брата для дочки похитителя моего счастья.

— Какая странная история!

— Наша любовь, если вам угодно ее так назвать, была сухой и немой, из огня и ярости, без единого слова нежности. Моя жена — я хочу сказать, мать моих детей, потому что она моя жена, а не та, другая, — моя жена, как вы видели, довольно привлекательна, быть может, даже красива, но у меня она никогда не вызывала пылкого желания, хотя мы и жили вместе. Даже когда случилось то, о чем я рассказал, я думал, будто не слишком влюблен в нее, но потом убедился в обратном. Однажды, после очередных родов, после рождения нашего четвертого ребенка, ей стало плохо, очень плохо, я думал, она умирает. Она потеряла очень много крови и стала белой, как воск, веки ее закрывались… Я думал, что ее потеряю. Я едва не сошел с ума, весь побелел, как она, кровь стыла у меня в жилах. Я пошел в угол, где никто не мог меня увидеть, и, встав на колени, молил бога убить меня прежде, чем наступит смерть этой женщины. Я плакал, я до крови расцарапал себе грудь. Тогда я понял, как крепко привязалось мое сердце к матери моих детей. Когда она немного оправилась и была уже вне опасности и пришла в себя, она, лежа в кровати, улыбалась возвращающейся жизни, а я наклонился к ее уху и сказал то, чего никогда раньше ей не говорил и никогда уже не смогу так сказать. А она все улыбалась, улыбалась, глядя в потолок, потом обняла обнаженными руками мою шею, и тогда мои слезы полились в ее глаза. А она мне сказала: «Спасибо, Антонио, спасибо за меня, за наших детей, за всех наших детей… всех… всех… за нее, за Риту». Рита — это наша старшая дочка, дочка вора… нет, нет, наша дочка, моя дочка. Вору принадлежит другая, та, от женщины, которую я когда-то называл своей женой. Теперь вы поняли все?

— Да, и еще многое другое, дон Антонио.

— Многое другое?

— Конечно! Просто у вас две жены, дон Антонио.

— Нет, нет, у меня только одна, одна жена, мать моих детей. Другая мне не жена, не знаю, жена ли она еще отцу своей дочери.

— А ваша печаль…

— Закон всегда печален, дон Аугусто. И еще печальнее, что любовь, вырастающая на могиле другой любви, подобна растению, которое питается перегноем, разложившимися остатками другого растения. Нас соединили преступления, да, чужие преступления; быть может, и наша любовь тоже преступление? Они разорвали то, чего разрывать нельзя. Почему же мы не должны были связать оборванные нити жизни?

— И вы больше ничего не узнали?

— Мы не хотели больше ничего узнавать. Наша Рита стала уже взрослой девушкой, в один прекрасный день она выйдет замуж… Под моим именем, естественно, — и пусть закон делает, что хочет. Она моя дочь, а не вора. Я ее вырастил.

XXII

— Ну как? — спросил Виктора Аугусто. — Как вы встретили «нахала»?

— Ах, никогда бы не поверил, что так будет! Еще накануне родов мы были страшно раздражены. Пока он боролся, чтобы выйти на свет, какие только оскорбления не бросала мне Елена. «Ты, ты во всем виноват!» — говорила она. А потом снова: «Уйди отсюда, уйди с глаз моих! И тебе не стыдно стоять здесь? Если я умру, ты будешь виноват!» И снова: «Это в последний раз, в последний раз!» Но он родился, и все переменилось. Как будто мы пробудились ото сна, как будто мы недавно заново поженились. Я ослеп, совершенно ослеп: ребенок ослепил меня. Я настолько ослеп, что, когда все говорят мне, будто у Елены после беременности и родов испортилась фигура, будто она стала настоящим скелетом и постарела минимум на десять лет, мне она кажется такой свежей, цветущей, такой молодой и даже полной, как никогда.

— Это напоминает мне, Виктор, легенду о «фогетейру», я слышал ее в Португалии.

— Расскажи.

— Ты ведь знаешь, что в Португалии фейерверки, пиротехника — это настоящее искусство. Кто не видел фейерверка в Португалии, просто не знает, что можно сотворить из огней. Какое великолепие, боже мой!

— Но расскажи все-таки легенду.

— Сейчас. Так вот, в одном португальском городке жил пиротехник, или «фогетейру», у которого была жена-красавица — его утешение, божество и гордость. Он безумно любил ее, но еще больше ею гордился. Ему нравилось вызывать зависть у других смертных; он прогуливался с нею, как бы говоря: «Видите эту женщину? Нравится? Да? Так она моя, только моя! И пошли все к черту!» Он только и делал, что превозносил красоту своей жены и даже считал ее вдохновительницей своих пиротехнических композиций, музой фейерверка. Однажды он готовил очередной фейерверк, а она, как обычно, стояла рядом, вдохновляя его. Вдруг искра попала в порох, взрыв. Когда извлекли из-под обломков мужа и жену, они были без сознания и с сильнейшими ожогами. Жене обожгло большую часть лица и груди, так что она осталась совершенно изуродованной, но ему, фогетейру, повезло: он ослеп и не мог видеть уродства своей жены. И он по-прежнему гордился ее красотой, восхвалял ее перед всеми и ходил рядом с ней, превратившейся в его поводыря, с тем же самым вызывающим видом и выражением лица, что и раньше. «Вы когда-нибудь видели женщину красивее?» — спрашивал он, и все, зная его историю, из жалости к бедняге превозносили красоту его жены.