Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Здравствуй, Орфей!

Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.

— Сеньорито, — сказала Лидувина, — там вас дожидается Росарио с выглаженным бельем.

— Почему ты сама не рассчиталась с нею?

— Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…

— Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.

— Да, но… В общем, вы меня понимаете.

— Лидувина! Лидувина!

— Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.

— Иду.

XVIII

— Привет, Росарио! — воскликнул Аугусто.

— Добрый вечер, дон Аугусто. — Голос девушки был невозмутим и спокоен, как и ее взгляд.

— Почему же ты не рассчиталась с Лидувиной, как прежде, когда меня не бывало дома?

— Не знаю! Она сказала, чтоб я подождала вас. Я думала, вы мне хотите что-то сказать.

«Что это, наивность?» — подумал Аугусто и минуту помолчал. Наступила стеснительная пауза, наполненная тревожной тишиной.

— Я хотел бы, Росарио, чтоб ты забыла прежнее, чтобы ты не вспоминала об этом, понимаешь?

— Хорошо, как вам будет угодно.

— Да, то было безумие, безумие… я не понимал, что делаю, что говорю… как и сейчас… — И он стал приближаться к ней.

Она поджидала его спокойно, покорно. Аугусто сел на диван, позвал ее: «Иди сюда!» Велел ей сесть, как в прошлый раз, ему на колени и стал смотреть ей в глаза. Она спокойно встретила его взгляд, но вся трепетала, как осиновый лист.

— Ты дрожишь, девочка?

— Я? Нет. Мне кажется, это вы.

— Не дрожи, успокойся.

— Не доводите меня снова до слез.

— Не верю, тебе ведь хочется, чтобы я снова довел тебя до слез. Скажи, у тебя есть жених?

— Зачем вам это знать?

— Скажи, есть?

— Жених? Нет, жениха у меня нет!

— Но неужели ни один парень еще не ухаживал за тобой?

— Видите ли, дон Аугусто…

— И что ты ему сказала?

— Есть вещи, которые не рассказывают.

— Ты права. Скажи, а вы любите друг друга?

— Ради бога, дон Аугусто!..

— Послушай, если ты будешь реветь, я уйду.

Девушка прижалась головой к груди Аугусто, пытаясь скрыть слезы. «Как бы эта девчушка не упала в обморок», — подумал он, поглаживая ее по волосам.

— Успокойся, успокойся!

— А та женщина?.. — спросила Росарио, не поднимая головы и глотая слезы.

— Ах, ты помнишь? Так вот, та женщина окончательно мне отказала. Я никогда не владел ее сердцем, но теперь я потерял ее окончательно!

Девушка подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо, как будто желая удостовериться, правду ли он говорит.

— Вы хотите обмануть меня, — прошептала она.

— Зачем мне тебя обманывать? Ах, вот оно что? Ты уже ревнуешь? Но ты же сказала, что у тебя есть жених!

— Я ничего не говорила.

— Успокойся, успокойся! — И, посадив ее рядом на диван, он поднялся и стал расхаживать по комнате.

Но, взглянув на нее снова, он увидал беспомощную, дрожащую девушку. Он понял, что она совсем беззащитна, что она сидит напротив него на этом диване, как подсудимый перед прокурором, и близка к обмороку.

— Да, — воскликнул он, — чем ближе, тем безопасней!

Он снова сел, снова посадил ее на колени, обхватил обеими руками и прижал к груди. Бедняжка положила руку ему на плечо, словно ища опоры, и опять спрятала лицо у него на груди. Но, услышав, как сильно бьется его сердце, она встревожилась.

— Вам плохо, дон Аугусто?

— А кому хорошо?

— Хотите, я позову, чтоб вам принесли лекарство?

— Нет, нет, не надо. Я знаю свою болезнь. Мне надо отправиться в путешествие. — И помолчав: — Ты поедешь со мной?

— Дон Аугусто!

— Не говори «дон»! Ты поедешь со мной?

— Как вам будет угодно.

Туман нахлынул на Аугусто: кровь начала пульсировать в висках, грудь сдавило. И чтоб избавиться от этого смятения, он стал целовать Росарио в глаза, так что ей пришлось закрыть их. Вдруг Аугусто вскочил и, отпустив ее, сказал:

— Оставь меня! Оставь! Я боюсь!

— Чего вы боитесь?

Неожиданное спокойствие девушки еще больше испугало его.

— Я боюсь не знаю кого, тебя, самого себя. Всего, чего угодно! Лидувины! Послушай, сейчас уходи, уходи, но ты ведь вернешься, не так ли, ты еще вернешься?

— Как вам будет угодно.

— Ты отправишься со мной в путешествие, да?

— Как прикажете.

— Уходи, уходи сейчас же!

— А та женщина…

Аугусто бросился к девушке, которая уже поднялась на ноги, схватил ее, прижал к груди, приник сухими губами к ее губам и, не целуя, стоял так некоторое время и гладил ее по голове. Потом отпустил:

— Ступай!

Росарио вышла. И едва за ней закрылась дверь, как Аугусто, усталый, словно прошел долгий путь по горам, упал на кровать, погасил свет и начал свой монолог: «Я солгал ей и самому себе солгал. Всегда так бывает! Все только фантазия, и ничего больше. Если ты говоришь, значит, лжешь, а если говоришь с собой, то есть если ты думаешь, зная, что думаешь, ты лжешь себе. Нет иной истины, кроме физиологической жизни. Слово, этот продукт общества, было создано для лжи. Я слышал от нашего философа, будто истина, как и слово, — продукт общества; все в нее верят и таким образом понимают друг друга. Всякий продукт общества — это ложь».

Тут он почувствовал, что кто-то прикоснулся к его руке, и воскликнул: «А, ты уже здесь, Орфей? Ты-то не лжешь, потому что не разговариваешь; я даже думаю, что ты не ошибаешься, не лжешь себе. Хотя, как домашнее животное, ты должен был заразиться от человека. Мы ведь только лжем и важничаем. Слово было создано, чтобы преувеличивать наши ощущения и впечатления… а быть может, чтобы мы сами в них поверили. Слово и любые условные движения, как поцелуй и объятья. Мы только играем, каждый играет свою роль. Все мы — персонажи, маски, актеры! Никто из нас не страдает и не радуется так, как сам об этом говорит, хотя, быть может, даже верит в это. Иначе было бы невозможно жить. В глубине души мы преспокойны. Как я сейчас, разыгрывая свою комедию в одном лице, актер и зритель одновременно. Убивает только физическая боль. Единственная истина — физиология человека, здесь нет слов, нет лжи…»

Послышался легкий стук в дверь.

— Что такое?

— Разве вы не собираетесь сегодня ужинать? — спросила Лидувина.

— Ты права, обожди, сейчас я выйду.

«Потом я засну, сегодня, как всегда, и она заснет. А заснет ли Росарио? Смутил ли я безмятежность ее души? Она так естественна — это невинность или коварство? Пожалуй, нет ничего коварней невинности, или, точнее, нет ничего невинней коварства. Да, да, я еще раньше предполагал, что по сути нет ничего — как бы это сказать? — ничего более циничного, чем невинность. Да, это спокойствие, с которым она собиралась мне отдаться, это спокойствие, внушившее мне страх, страх неизвестно перед чем, это ее спокойствие — лишь невинность. А ее слова про «ту женщину»? Ревность, не так ли? Вероятно, любовь рождается только вместе с ревностью, только ревность изобличает присутствие любви. Как ни влюблена женщина в мужчину или мужчина в женщину, они не сознают этого, не говорят себе об этом, то есть не влюбляются на самом деле, пока он не увидит, что она смотрит на другого мужчину, или она не увидит, что он смотрит на другую женщину; если бы не было общества, невозможно было бы влюбиться. Не говоря уж о том, что всегда нужна сводня, Селестина{63}, и Селестиной является общество. Общество — великая сводня! И это очень хорошо. Великая сводня! Хотя бы только из-за длинного языка. И посему все разговоры о любви — еще одна ложь. А физиология? Ба, физиология это не любовь, ее ничем не заменишь! Потому она — истина! Но пойдем, Орфей, ужинать. Ужин — это безусловная истина!»

XIX

Через два дня Аугусто доложили, что какая-то сеньора желает с ним поговорить. Он вышел и узнал донью Эрмелинду, которая на его возглас: «Вы здесь?» — отвечала: «Так как вы не пожелали снова навестить нас…»

— Вы понимаете, сеньора, — ответил Аугусто, — что после двух последних визитов — первый, когда я говорил наедине с Эухенией, второй, когда она не захотела меня видеть, — мне не следовало больше приходить.

— А у меня к вам поручение, и как раз от Эухении.

— От нее?

— Да. Не знаю, что натворил ее жених, но она больше не желает ничего о нем слышать и решительно настроена против него. Позавчера, придя домой, заперлась у себя и отказалась ужинать. Глаза у нее были красные от слез, знаете, от слез, которые жгут, слез ярости.

— Значит, существуют разные виды слез?

— Конечно. Одни слезы освежают и облегчают, другие жгут и гнетут душу. Она, видно, плакала, ужинать отказалась. Мне повторяла, что все мужчины — скоты, и ничего более. Последние дни ходила мрачная, в ужасном настроении. Наконец вчера она позвала меня, сказала, что раскаивается в том, что вам наговорила; она, мол, вышла из себя и была к вам несправедлива; она признает честность и благородство ваших намерений и хочет не только, чтобы вы простили ей слова, будто вы хотите ее купить, но чтобы вы им не верили. На этом она особенно настаивала. Ей, мол, важней всего, чтобы вы поверили, что это было сказано в порыве возмущения, досады, но она так не думает.