На вершине мира - Лазарь Бронтман

— Вызываю самолет Мазурука, вызываю самолет Мазурука. Говорит машина Молокова, говорит машина Молокова. Все самолеты находятся в лагере на полюсе. В лагере все в порядке. Скажите, каково состояние вашего аэродрома? Дайте ваши координаты. Повторяю: дайте ваши координаты. Когда собираетесь вылетать? Перехожу на прием. Прием. Прием.

Аккуратов ответил:

— Вас слышал. У нас все в порядке. Скоро заканчиваем подготовку аэродрома для взлета. С первой погодой идем на соединение с вами. Прошу дать пеленг для точного определения своего места. [142]

В течение получаса наши радисты работали на пеленг. Сначала они давали полагающийся в таких случаях счет: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… Затем начали вызывать самолет несколько иным тоном не столь регламентированным, но менее утомительным. Склонившись к микрофону, Сима Иванов напевал:

— РК, РК, говорит РВ, говорит РВ (позывные самолета Водопьянова). Пеленгуйте-е-е, пе-лен-гуй-те!

Затем радисты просто пропели в микрофон все частушки, которые пришли на память. Сидя в ста километрах от нас, Аккуратов давился от схема, но его радиопеленгатор работал педантично, нимало не смущаясь необычностью передачи. Пеленгатору было все равно, ему требовались лишь электрические возмущения эфира.

30 мая — пятый день на полюсе

Чудесный день. Солнце. Теплынь. Термометр на солнце показывает 0, в тени — минус 7. Всюду моются, бреются. Моются либо водой, вытопленной на примусах из снега, либо просто снегом; бреются безопасными и опасными бритвами. Молоков заявил, что небритых не пустит на корабль. Исключение он согласился сделать лишь для Отто Юльевича Шмидта.

— Весь мир привык к его бороде, — пояснил Василий Сергеевич.

Утром самолет Мазурука передал новые координаты, разнящиеся от прежних на 30 миль. Регулярной связи с самолетом установить никак не удается. Аккуратов не справляется с неполадками радиоаппаратуры, специального же радиста у них нет. Мазурук опасается, что с такой [143] нагрузкой не сумеет взлететь один. Шмидт решил послать на помощь наш самолет — взять часть его груза. Стоим наготове, но погода резко ухудшилась и лететь нельзя. Днем мы неожиданно услышали пение пуночки — маленького полярного воробья. Долго искали ее, обшарили весь полюс, но увидеть не могли. Идут бесконечные споры. До сих пор считалось, что на полюсе жизни нет. Ширшов высказывает предположение, что птица прилетела в крыле какого-нибудь самолета. Однако участники экспедиции скептически оценивают возможности такой транспортировки.

— Она бы умерла от гула моторов, — говорит Алексеев. — Нет, Петр Петрович, вы меня не убедите: птица здешняя. Я теперь, вообще, во все верю. Может, тут за торосами звуковое кино есть!

Гутовский и Орлов ходили гулять к трещине. Вернувшись, начали ее усиленно хвалить, организовали туда целую экскурсию и были посрамлены.

— Трещина, как трещина, на реку непохожа, купаться нельзя, пляжа тоже нет, — разочарованно жаловался Спирин.

Вечером, слушая Мазурука, Стромилов обнаружил, что Москва передает для нас специальный концерт. Все немедленно кинулись к наушникам. Просидели, согнувшись, три часа. Слушали с огромным наслаждением. Всех тронула не столько музыка, сколько забота о нас.

Несколько дней тому назад, сидя в палатке у Шмидта, я вслух всплакнул о шахматах. Отто Юльевич оживился, полез в рюкзак и с грустью обнаружил, что оставил свои карманные шахматы на Рудольфе. Выручил Кренкель, заявивший, что где-то в их багаже есть доска, не ручаясь, [144] однако, что она заполнена именно шахматными фигурами. «Не исключено, что мы туда уложили термометры». Два дня мы искали эту доску и, наконец, нашли в деталях запасного аварийного двигателя. Открыв доску, увидели внутри и термометры, и фигуры. Термометры бережно отложили в сторону, а шахматы немедленно утащили к начальнику экспедиции. Сегодня я сыграл с ним первую партию. Дабы порадовать шахматистов, можно отметить, что это была первая партия в шахматы, игранная на полюсе за все время его существования.

Уснули в полночь. Едва я успел сомкнуть глаза, как Водопьянов вытащил меня за ноги вместе с мешком из палатки.

— Вдохновение нашло, — сказал он, извиняясь. — Хочу статью в «Правду» написать. Я бы тебя раньше разбудил, да долго найти не мог, плутал по поселку.

Отправились к его самолету, уселись в хвосте. Водопьянов гостеприимно вскипятил чай, принес сгущенного молока, сухари. Лагерь спал, работа шла хорошо. Михаил продиктовал замечательную статью о героической работе механиков во время полета флагмана к полюсу. Мы закончили свой труд около четырех часов утра. Возбужденный Водопьянов решительно направился к палатке начальника экспедиции, разбудил Отто Юльевича и заставил его прочесть статью. Шмидту понравилось. Тогда Водопьянов поднял на ноги радиста и приказал:

— Немедленно передавай Диксону!

Стромилов сел за работу. Статью в 829 слов он передал в феноменально короткое время — за 46 минут. Затем запросил: как приняли? Диксон ответил — принято все, ни единого вопроса к передающему нет. Следовательно, [145] передача была безукоризненной, прием — также. На следующий день статья была напечатана в «Правде».

31 мая — шестой день на полюсе

Еще в Москве перед стартом флагманский радист Сима Иванов высказывал уверенность, что ему удастся установить прямую связь полюса с Москвой. Сейчас он все свободные минуты работает над осуществлением этой идеи, пробует, налаживает, экспериментирует. И сегодня с утра на флагманском корабле непрерывно стучит движок передатчика, слышны нервные восклицания. Иванов репетирует с Диксоном порядок трансляции телефонного разговора Северный полюс — Москва. В восемь часов вечера радист подбежал к палатке Шмидта и взволнованно доложил:

— Отто Юльевич, разрешите начинать?

— Сделайте одолжение.

Иванов вызвал по телефону Диксон. Следовали традиционные фразы: «Алло, алло… как вы нас слышите?.. даю для настройки: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» На Диксоне бушевала метель, ветер достигал девятибалльной силы. Пурга вносила помехи, осложняла разговор. Но настойчивые радисты силком протаскивали свои сигналы через эфир. И вот, наконец, Диксон сообщил, что все в порядке, он одинаково хорошо слышит и Москву, и полюс.

— Давайте Москву, — сказал Иванов неожиданно спокойно, словно он разговаривал со столицей ежедневно по нескольку раз.

Диксон включил Москву и транслировал передачу. Впервые Северный полюс заговорил. Властный человеческий голос несся над дикими, еще вчера казавшимися неприступными, [146] просторами Полярного океана, над морем, тундрой, лесами. Москва отвечала. Вот запись этого необыкновенного разговора: