Театр Клары Гасуль - Проспер Мериме

Донья Уррака. Ах, не ругайтесь. Пабло, умоляю вас!.. В великопостную среду!

Дон Пабло. От вашего сумасбродства даже статуи церковные ругаться начнут. Итак, в последний раз позвольте мне доказать вам, как я люблю вас.

Донья Уррака. Завтра, завтра!

Дон Пабло. А завтра я на дежурстве, убей меня бог!

Донья Уррака. Пабло, дорогой! Если уж вам не терпится, то хоть ругайтесь иначе. Что бы стоило вам сказать: «У, сатана проклятый!» Или, например: «Клянусь трубкой», — знаете, как ругаются военные, когда сердятся?

Дон Пабло. Прощайте!

Донья Уррака. Прощайте, душа моя!

Дон Пабло. Уррака!

Донья Уррака. Что такое? Чему вы смеетесь?

Дон Пабло. Вы назвали меня своей душой?

Донья Уррака. Да, милый. Ну и что же?..

Дон Пабло. Ведь сегодня великопостная среда.

Донья Уррака. Негодник! Как вы можете смеяться над такими вещами! Я употребила это слово не в земном его смысле.

Дон Пабло. Так подарите же мне на прощание поцелуй вполне небесный, так сказать, херувимский...

Донья Уррака (целует его). Не кощунствуй!

Дон Пабло. Прощай, сердечный друг! Значит, в пятницу утром.

Донья Уррака. В пятницу?.. Но ведь это...

Дон Пабло. Э, клянусь телом Христовым[2]!.. Пятница — это же день Венеры. Итак, в пятницу. Прощай! (Уходит.)

Донья Уррака (одна). Как жаль! Такой прекрасный человек, с таким добрым сердцем — и такой безбожник, сущий язычник! Рано или поздно, а его надо обратить в истинную веру. Грешно отдавать такую душу в лапы дьявола.

Бой часов.

Четыре часа. Ах, сейчас должен явиться со своими душеспасительными наставлениями отец Бартоломе! Надо приготовить ему варенье из роз и мараскин. (Открывает шкаф и достает угощение.) Теперь прочту главу из Фомы Кемпийского[3], которого он мне дал... Мне это необходимо... Пабло совсем сбил меня с толку... Где же книга?.. Стой! Как это гитара здесь очутилась? Нужно ее убрать... Ей здесь не место... (Берет гитару и наигрывает.) Как хорошо настроена! Ла-ла-ла-ла... Такой не найдешь... Пабло всегда уж сумеет выбрать подарок!.. (Поет.) Ла-ла-ла-ла... «Мой духовник...» Прямо как на грех научил меня Пабло этой песенке, вот напев ко мне и привязался... Впрочем, разве песня — грех? Mi спустилось... (Поет.) Ла-ла-ла-ла... «Мой духовник, мой духовник... мой духовник... Мой духовник мне говорит: «Борися с плотию, мой сын, и просиди три дня на хлебе и воде». Тут Марикита позвала: «Идем-ка ужинать со мной!» К чертям духовника!»

Входит брат Бартоломе.

Донья Уррака. Ах!

Брат Бартоломе. Иисусе, Мария! Что я слышу?

Донья Уррака. Как!.. Я... Это вы?.. Что вы могли слышать?.. Разве я пела?

Брат Бартоломе. Глазам и ушам своим не верю! Как, дочь моя, и это вы? Я надеялся застать вас на молитве или по крайней мере за душеполезным чтением, и что же я вижу: в руках у вас гитара, а на устах богопротивные песни!

Донья Уррака. Ах, отец мой! Если бы вы знали...

Брат Бартоломе. Какой лукавый демон...

Донья Уррака. Так, отец мой, вот уж истинно: лукавый попутал! Я хотела вынести гитару из комнаты... нечаянно перебрала две-три струны... а лукавый тут как тут... Как на грех, застрял у меня в голове один ненавистный напев, я по рассеянности и начни его подбирать... затем...

Брат Бартоломе. Затем?

Донья Уррака. Затем... не знаю, как это случилось... я громко запела.

Брат Бартоломе. Да: дитя мое, не кто как лукавый, нашептал вам эту богохульную песню. Возблагодарите же вашего ангела-хранителя, вовремя пославшего меня, чтобы не дать вам совершить еще и другой грех...

Донья Уррака. Слава тебе господи!.. Что же вы не сядете, отец мой? В вашем возрасте пройти пешком от доминиканского монастыря до Приморской улицы — ой, как утомительно!

Брат Бартоломе. Благодарение божественному спасителю нашему, я еще не настолько слаб, дитя мое, чтобы не держаться на ногах. В сорок девять лет хоронить рано.

Донья Уррака. Я потому так сказала... что вы сегодня, по-моему, плохо выглядите.

Брат Бартоломе. Плохо выгляжу?.. Нет, мне этого не кажется... (Смотрится в зеркало.) У вашего зеркала зеленоватый оттенок... Нет, я чувствую себя превосходно... И я нарочно для вас, дитя мое, надел новую рясу.

Донья Уррака. Ну так садитесь же, отведайте угощения, которое я для вас приготовила!

Брат Бартоломе. Охотно, дочь моя, ибо мало вкусил я ныне пищи земной.

Донья Уррака. Боюсь, как бы строгий пост не повредил вашему здоровью.

Брат Бартоломе. Ничего не поделаешь!.. Налейте-ка мне еще стаканчик мараскину. Ваш мараскин куда лучше того, который мне подарила донья Мария де Хесус.

Донья Уррака. Еще бы! Это сущая скареда: ни за что не истратит сорока реалов на подарок друзьям.

Брат Бартоломе. Осторожней, дочь моя! Не осуждай ближнего своего... Правда, за целый год она расщедрилась всего лишь на одно распятие из слоновой кости, желтое-прежелтое, да на весьма неважный мараскин. Ведь знает же она, что лучше совсем не делать подарков, чем дарить всякую дрянь.

Донья Уррака. Истинная правда... Кстати, вам передали корзинку бордоского?

Брат Бартоломе. Да, дитя мое. Благодарствую, только в следующий раз, когда будете посылать мне в обитель вино, упакуйте его не в корзинку, а, скажем, в ящик из-под книг, — словом, как-нибудь иначе.

Донья Уррака. А что?

Брат Бартоломе. Да так... Я приберегал его на ночные бдения для поддержания слабой плоти моей... а настоятель заметил корзину... Разумеется, пришлось его попотчевать... Братия тоже пожелала вкусить понемножку... И теперь у меня ни капли.

Донья Уррака. Не печальтесь, досточтимый отец. На днях пришлю вам еще корзиночку. Я так рада, что мое вино пришлось по вкусу!

Брат Бартоломе. Себя-то не обездольте.., Сознаюсь, однако же, что вино сие премного лучше прочих врачует грешную плоть мою... Будете вы сегодня исповедоваться?

Донья Уррака. Как хотите. Я желала бы до пятницы получить отпущение грехов.

Брат Бартоломе. Хорошо. Пока я допью стаканчик, подумайте о грехах ваших, а затем покайтесь мне во всех прегрешениях, содеянных вами за эту неделю.

Молчание.

Итак, дитя мое, вы готовы?

Донья Уррака. Да, отец мой.

Брат Бартоломе. Ну, так приступим. Преклоните колена — вот на эту подушку. Так. Поближе ко мне... поближе! Прекрасно!.. Достаточно ли мягка подушка для ваших коленок, дитя мое? Удобно ли вам?

Донья Уррака. О да! Мы можем начать, когда вам угодно.

Брат Бартоломе. Дайте мне вашу ручку... Сколько времени я вас не исповедовал?

Донья Уррака. Я думаю, отец мой, это было... в субботу.

Брат Бартоломе. Так!

Донья Уррака. Я рассердилась на горничную за то, что она слабо меня зашнуровала.

Брат Бартоломе. Так!

Донья Уррака. Увидев в церкви офицера в синем мундире с красным кантом, я отвлеклась и уже не внимала богослужению с подобающей набожностью.

Брат Бартоломе. Так!

Донья Уррака. Осуждала некоторых подруг моих.

Брат Бартоломе. Так!

Донья Уррака. Что же еще? Да, вот: я слишком привязана к моей болонке; может быть, истинной христианке это и не пристало?

Брат Бартоломе. Да, уж это напрасно, дитя мое! Ваша собака так плохо воспитана, что не далее как позавчера укусила меня за ногу. До сих пор больно. Поборите привязанность вашу и дайте ей сто ударов плеткой.

Донья Уррака. Ах, отец мой, пощадите бедняжку!

Брат Бартоломе. Ну, дайте пятьдесят!

Донья Уррака. Бедная собачка просто... просто не узнала вас.

Брат Бартоломе. Но она постоянно рвет мне сутану... Впрочем, и то сказать — неразумное животное... Не давайте ей три дня сахару, только и всего.

Донья Уррака. Бедная собачка!

Брат Бартоломе. Еще что?

Донья Уррака. Еще... Ах да, отец мой!.. Что, муха — постное?

Брат Бартоломе. Муха? То есть как?

Донья Уррака. Боюсь, что я нечаянно проглотила муху в шоколаде. Потом-то я спохватилась, но было уже поздно.

Брат Бартоломе. А какая муха? Тощая или жирная?

Донья Уррака. Совсем крошечная.

Брат Бартоломе. Ну, тогда постное. Маленькие мухи, которые родятся в воде, — это постное. Вот большие, которые родятся в воздухе, то скоромное... Но я боюсь, дитя мое, как бы вы не забыли иной грех, горше прежних.

Донья Уррака. Я, досточтимый отец?.. Но...