Новый Адам - Стенли Вейнбаум

С такими чувствами он вступил в новый союз, где одна половина его была полностью удовлетворена, а вторая — безутешно скорбела о потерянном. Он перевез Сару из ее скучного пристанища в просторные, с окнами на парк, апартаменты на Лейк-Вью-авеню, но при этом сомневался, оценила ли она его старания, ибо для такого замкнутого, углубленного в себя существа, как Сара, из всех доступных ей чувств восприятие внешнего мира являлось самым незначительным по силе и значимости. Но было бы вовсе несправедливым предполагать, что красота и Сара — это явления несовместимые; искусство, коим она владела, делало такое утверждение изначально несостоятельным, но Сара черпала вдохновение из источника, ничего не имевшего общего с реальностью, и он брал свое начало в глубинах ее сложного характера. Именно там — в глубине своего спокойного, умиротворенного естества — она нашла то, что так безуспешно пытался и не мог найти мятущийся дух Эдмонда.

Отношения их на брачном ложе носили вялый, подчеркнуто спокойный характер. Все досталось слишком обыденно и просто, а в отсутствии борьбы ради достижения цели и новизны в ощущениях острота обладания исчезала, уступая место унылой скуке разочарования. Сара вела себя послушно и не более, отвечая томной лаской на не слишком активные предложения Эдмонда. В этих отношениях не было и намека на тот экстаз, пережитый с Ванни, чья любовь, как огненный метеор, воспламеняла все лежащее на ее пути. Благородное по своей природе и естественное назначение воспроизводства отныне железным ошейником сдавило горло Эдмонда, горечью отравляя его союз с Сарой, заставляя снова и снова возвращаться в памяти к наслаждениям, от которых он по своей воле отрекся.

«Если в этом заключается предел достаточных для моей расы чувственных наслаждений, — размышлял он, — то какими бы ни были достижения их разума, им действительно стоит кое-чему поучиться у своих прародителей!»

И когда наступило и тянулось привычной чередой смены дней лето, ощущение внутренней неудовлетворенности усилилось еще больше, отравляя прелесть уже и платонической близости с Сарой.

«Теперь я теряю и Сару, — думал он. — Нет для меня другого пути, чем пребывать в вечном, угрюмом одиночестве».

И, сделав столь неутешительный вывод, Эдмонд продолжал свои мрачные размышления: «Забавный факт, но исключительно все предположения, касающиеся природы сверхчеловека и рисующие его в сравнении с простым человеком существом более счастливым, несут в себе вопиющую ошибку. Ницше, Гобино, Уэллс — каждый из них и все вместе наперекор всякой логике повторяют это всеобщее заблуждение. Неужели современный человек счастливее, чем Homo Neanderthalis из зловонной пещеры? Или, может быть, последний счастливее питекантропа, и оба они счастливее обезьяны, обитавшей на деревьях эпохи плейстоцена? И я думаю, что справедливым будет обратное утверждение, и с ростом интеллекта счастье станет явлением настолько иллюзорным и в природе своей настолько незначительным, что без сомнения, если и наступит эпоха сверхчеловека, то из всех обитавших до него существ станет он самым несчастным. Я его прототип и немедленное тому подтверждение».

С неизъяснимым чувством облегчения он узнал о беременности Сары; часть обязательств перед природой была выполнена, часть его ответственности оказалась позади. Казалось, что владевшее Сарой напряжение тоже понемногу спадает; взаимный интерес, основанный на чисто рациональной потребности продолжения рода, связывал их весьма непрочными узами. И теперь Сара еще глубже ушла в себя, и казалось, что сейчас, как никогда раньше, ей не требуется общество большего, чем ее собственное.

Часто в эти летние месяцы Эдмонд забирался в свою серую огромную машину и мчался в ней многие часы и многие мили в элементарном желании бежать, скрыться от скуки и уныния своих собственных мыслей. Ибо с некоторых пор даже мысли его стали казаться серым и унылым подобием, болезненной подменой реальности известного ему бытия. Но даже это удавалось слишком редко по простой причине, что проклятие разума преследовало его с такой скоростью, с какой не могло справиться выбранное для бегства механическое приспособление.

И все же, несмотря ни на что, странный союз продолжал свое существование. Ни Эдмонд, ни Сара никогда не вступали в открытый конфликт, наверное, лишь оттого, что Сара не видела необходимости противиться его импульсивному характеру и желаниям, со спокойной уравновешенностью и без всякого проявления вражды, уступая ему во всем и находя вполне достаточное утешение в еще не родившемся ребенке, искусстве и самой себе. К концу лета это весьма странное сообщество продолжало покоиться на достаточно прочно и основательно утвердившемся фундаменте семейного благополучия.

Глава четырнадцатая

ЕВА И ЛИЛИТ

После ухода Эдмонда Ванни погрузилась в молчаливое и неподвижное созерцание собственных страданий, и вместе с ней дом ее тоже погрузился в тишину, какая способна существовать разве что в глубинах египетских пирамид, и оттого казался таким же, как они, древним и лишенным живого дуновения жизни. В результате стремительных событий она впала в подобие сонной одури тяжело больного человека. С потерей Эдмонда, утратив силу, стал бессмысленным приводной механизм ее существования. И если возможно такое сравнение, она стала мотором, внезапно и без всякого на то основания отключенного от источника электрического тока. Оцепенев от горя, она продолжала сидеть в полной неподвижности, и вряд ли до ее сознания дошел смысл звона посуды, с которым Магда накрывала стол для ленча. Прошел, наверное, не один час прежде, чем она услышала, как исполнительная и флегматичная прислуга убирает нетронутые блюда. Эдмонд ушел! Это была катастрофа. Разве можно такое передать словами, разве можно понять всю последующую трагедию, если бы сейчас вошли и просто сказали: «Солнце ушло навсегда. Отныне, и во веки веков, мир приговаривается к полному мраку».

Приближался вечер, а Ванни продолжала без надежды и мысли пребывать в глубочайшем оцепенении собственных страданий; и не сразу до нее дошло, что звонит дверной колокольчик и звонит уже не в первый раз. Она было решила подняться, но, услышав тяжелую поступь Магды, снова застыла в тупом безразличии. А через мгновение непонимающе смотрела на ворвавшуюся в гостиную возбужденную фигуру. Понимание приходило медленно, и с трудом она узнала во взъерошенном незнакомце Поля.

— Дорогая моя! — вскричал он с порога. — Я примчался в ту же минуту, как обнаружил твою записку.

— Записку? — Она даже не удивилась тому, как монотонно и безжизненно звучит ее голос.

— Да, да! Вот же она!

С полным безразличием она взглянула на измятый лист бумаги. И действительно, почерк был ее. Всего одна строчка — «Поль, возвращайся» — и ее подпись, совершенная и знакомая до последнего росчерка пера. Зачем эта ироничная насмешка Эдмонда? Теряясь в догадках, она думала, что это могло быть проявление ложной доброты, или, может быть, из глубин своей мудрости он указывает ей единственный, самый приемлемый путь продолжения ее жизни? Какая, впрочем, разница, он передал ей распоряжение, которому она должна будет отныне следовать.

— Он ушел, — сказала она, поднимая измученный взгляд своих страдающих глаз на вспотевшего от возбуждения Поля.

— И прекрасно, дорогая. Мы освободим тебя. Мы начнем немедленно заниматься разводом!

— Нет, — сказала Ванни. — Я этого не хочу.

— Но отчего, дорогая! Это единственно правильное решение!

— Нет, — монотонно и безжизненно повторила девушка. — Если Эдмонд захочет освободиться от меня, он придумает что-нибудь сам.

— Этот, безусловно, придумает! И не забудь, за твой счет, Ванни, — за счет твоего достоинства и чести.

— Он не сделает этого, Поль. Если он захочет, он найдет другое средство.

Теперь, когда рядом с ней оказался друг, в чьем доверии и привязанности Ванни нисколько не сомневалась, состояние апатии сменилось бурной истерикой.

— Я ужасно несчастна, — всхлипнула она и горько разрыдалась.

Поль, всегда такой предупредительный во всем, что касалось ее желаний, и на этот раз повел себя удивительно деликатно и, давая ей возможность выплакаться и тем самым освободиться от страданий, не издав ни единого звука, неподвижно сидел рядом, и только, когда уже не стало сил плакать и безутешные рыдания Ванни сменились жалкими, судорожными всхлипываниями, он обнял ее и, лаская, попытался утешить. И ему это удалось, потому что через какое-то время глаза ее высохли, к лицу вернулась прежняя бледность, и она окончательно успокоилась.

— Сегодня ты останешься здесь, Поль, — сказала она.

— Только не здесь! Мы уйдем отсюда вместе и немедленно!

— Здесь, — повторила Ванни.

Закончился день, за ним медленно протянулся вечер, и вот уже ночь приняла город в свои объятия; а они все не покидали гостиную, с каждым часом от разгула черных теней приобретавшую вид все более унылый и мрачный. Ванни, с неподдающимся ни уговорам, ни логике здравого смысла упрямством, отказывалась покинуть стены этого дома, и у Поля не хватило жестокосердия оставить ее наедине с горем в этом пустом и мрачном доме. В конце концов, чувствуя, что сдается, и Ванни одержала над ним очередную, неизвестно какую по счету победу, он остался. Но как ни странно, остался он и на следующую ночь, и еще на одну…