Яма - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В обычное время мой нетерпеливый живот бурчанием напомнил бы о себе, но есть совсем не хотелось. Заходя вперед, скажу, что я ничего не ел и ни минуты не спал все последующие дни, не испытывая потребности ни в пище, ни в отдыхе. В периоды крайнего напряжения сил и чувств обычные нужды исчезают. Я, конечно, читал о верных вассалах клана Отоми, отказавшихся от еды и сна до тех пор, пока они не отомстят за своего господина, но считал поэтическим преувеличением, что они просуществовали так целых семнадцать дней. Теперь тот же путь предстояло пройти мне. И, поверьте, обходиться без еды было не самое трудное.
То, что я столько времени потратил на построение радуги, очень осложнило мое положение, и без того сложное. Я понял это, когда вышел на большую улицу, ведущую к вокзалу. Около афишной тумбы стояли люди. Какая-то фрау рассеянно на меня оглянулась и вдруг вскрикнула:
– Mein Gott! Guk mal![16]
Все тоже обернулись, уставились на меня и вдруг кинулись наутек. Сбежал даже гужевой извозчик, бросив свою повозку. Я остался в одиночестве.
На тумбе висел плакат с крупной надписью «ОСТОРОЖНО: КИТАЕЦ – УБИЙЦА». Под нею рисунок: блинообразная физиономия, ежик коротко стриженных волос и узенькие-преузенькие глазки. За сведения о моем местонахождении полиция обещала 500 марок. Вероятно, за ними все и побежали. А может, от страха. В мирном круглом городе, наверно, редко убивают. Особенно «китайцы».
Все-таки не зря немцев у нас называют «японцами Запада». Это самая четкая и распорядительная европейская нация. Полиция успела не только объявить меня в розыск, но уже напечатала объявления и даже их расклеила!
В растерянности, однако, я пребывал недолго. Это состояние, в котором уважающий себя человек задерживаться не должен.
Прежде всего я, конечно, побежал в сторону, противоположную той, куда удалились местные жители, и забрался в какие-то безлюдные задворки. По счастью, зимой рано темнеет, и довольно скоро наступили сумерки. Я шел, выбирая неосвещенные переулки, и решал непростую задачу: как добраться до Берлина человеку, которому нельзя появляться в людных местах? Ведь на вокзале горит яркий свет, полно народу и несомненно дежурит полиция. Мало выбраться из Марбурга. Чертову афишу наверняка уже развешивают на соседних станциях. Скоро начнут таскать в полицию всех азиатов, обитающих в округе.
По дороге на Фридрих-Вильгельм-штрассе я всё придумал.
В дом ван Дорна я пролез через открытую форточку на первом этаже. Подкрался к кабинету, где доктор давеча принимал нас с господином. Прислушался.
Мне повезло. Хозяин был внутри, шуршал бумагами.
Дверь не скрипнула. Оказавшись за спиной у ван Дорна, я сначала зажал ему рот ладонью, чтобы доктор не заорал, и только потом поздоровался.
– Прошу простить за беспокойство, но у меня к вам большая просьба, – тихо сказал я на самом старательном немецком, потому что решил пока не выходить за рамки вежливости.
Историк вздрогнул и замычал.
– Пожалуйста, не шумите, – попросил его я и, когда он испуганно кивнул, убрал ладонь.
– Ка…кая… прось…ба? – сдавленно прошептал ван Дорн. Его глаз за зелеными стеклами я не видел, поэтому не могу сказать, с ужасом он на меня смотрел или нет. Наверно, с ужасом. Марбург город маленький, и герру доктору уже, наверное, было известно про «китайца-убийцу». Не исключаю, что он даже успел донести в полицию о вчерашнем визите.
– Большая, – повторил я. – Не будете ли вы любезны показать мне телеграмму, которую вы отправили господину фон Дорну после нашего посещения?
Я решил для себя: если доктор начнет отпираться, я перестану быть вежливым. Но ван Дорн сразу сказал:
– Да-да, конечно. Сейчас…
Взял папку, которую я уже видел, вынул оттуда верхний листок.
«МЕНЯ ПОСЕТИЛ НЕКТО ЭРАСТ ФАНДОРИН, КОТОРЫЙ ЯВЛЯЕТСЯ ОТПРЫСКОМ РУССКОЙ ЛИНИИ РОДА, ПОТОМКОМ КОРНЕЛИУСА ФОН ДОРНА. УВЕРЕН, ЧТО ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ПРЕДСТАВЛЯЕТ ДЛЯ ВАС ИНТЕРЕС. НЕ ЗНАЮ, «БЕЛЫЙ» ОН ИЛИ «ЧЕРНЫЙ», НО ОПРЕДЕЛЕННО НЕ «СЕРЫЙ». ПРИМИТЕ ЗАВЕРЕНИЯ В ИСКРЕННЕМ ПОЧТЕНИИ, ВАН ДОРН».
Была там и ответная депеша, состоявшая из одного слова DANKE. Отправлена в 4:15 пополудни.
Ничего полезного я не узнал. Это меня расстроило. Однако доктор повел себя со мной безупречно, и я счел своим долгом объяснить, с каким опасным субъектом он имеет дело.
– Скажу вам нечто очень важное, – начал я, – потому что вы кажетесь мне человеком искренним.
– Каким? – удивился ван Дорн. – Я не очень хорошо понимаю ваш акцент.
Но дело было не в моем плохом немецком. Это слово, известное всякому японцу, не переводится на европейские языки.
Однажды господин сформулировал мысль, с которой я поначалу не согласился.
Эраст Петрович сказал: «Человеку кажется, что им владеет много разных мотивов и страстей, но в каждом есть некий главный двигатель, побуждающий тебя к одним действиям и отвращающий от других. Если знать, что это за мотор, суть личности раскрывается, как на ладони. Но большинство не понимает даже про самих себя, что ими движет на самом деле». Я, помню, заспорил и даже не спросил, в чем же его собственный мотор. А теперь, в зрелые годы, думаю, что господин был прав. И угадываю, чтó направляло все его действия: отвращение к некрасоте поступков. Не любовь к красоте, а именно отвращение к некрасоте. Потому что он был не творец Добра, а истребитель Зла, это совсем другая миссия.
Мною же всегда владело очень японское стремление к сэйдзицу. В европейских языках нет точного перевода для этого понятия. Каждый раз мне приходилось подыскивать какие-то приблизительные слова, близкие по смыслу.
– Anständiger Mann[17], – пояснил я ван Дорну, хотя это не совсем сэйдзицу. – Знайте же: ваш клиент – злодей и преступник. Он приказал убить мсье дез Эссара, чтобы завладеть его картиной. И это далеко не единственное преступление вашего «Э.П.». Его подручные сегодня похитили моего друга, которого вы вчера видели, и еще двух женщин. Мой вам совет: прекратите все сношения с фон Дорном. Это очень опасный человек.
– О боже, – пролепетал ван Дорн, побледнев. – Я так и чувствовал, что добром это не кончится. Слишком уж всё было похоже на сказку. Но какой ужас, что герра Фандорина похитили! Неужели это из-за моей телеграммы?
Я промолчал, чтобы еще больше не отягощать совесть почтенного историка.
– Могу ли я… Могу ли я хоть как-то искупить свою вину? – Его голос дрожал от волнения. – Скажите, я всё
