Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

касается письма к князю — письмо приложено к донесению Кропило, — то теперь мы уже совершенно безошибочно можем сказать, что оно сфабриковано. Но тогда к чему? По-моему, все это дело — какой-то сплошной бред пьяных в кабаке. Вот я и хотел вас попросить прочитать последний раз дело, и если согласны с моей резолюцией, то направить его к ликвидации.

— Ну, что же, оставьте, перелистаю. — Юлий сел было за стол.

— Виноват, товарищ, у вас щека немного в мыле.

— Ах, да. — Юлий конфузливо улыбнулся и бросился за ширму, чтобы вытереть щеку.

Улыбка у Юлия была такая солнечная и детски-застенчивая, что вошедший невольно медлил уходить: не увидит ли он еще раз этой улыбки.

Но из-за ширмы Юлий вышел уже несколько другим: лицо его стало сухим, внимательным, обостренным. Он сел за стол и неохотно показал вошедшему тоже на стул.

— Вот здесь, — стало было объяснять вошедший, чтобы оправдать свое присутствие.

— Погодите, теперь уже не мешайте, — отстранил его рукой Юлий.

Глаза Юлия горели сухим блеском. Губы вытянулись. Мешки под глазами сделались еще больше. Тонкие пальцы левой руки его нетерпеливо теребили бородку. Она легонько шуршала, как шелк. Из кармана брюк Юлий вынул коротенький огрызок чернильного карандаша и стал им отмечать на полях «дела» «нота бене».

— Слушайте-ка, — обратился Юлий к своему визави, который сидел в очень стесненном положении и не уходил только потому, что думал быть полезным своими комментариями к делу. — Нельзя ли вас попросить… — Юлий замялся: — принести… или нет, лучше сходить. Да, вот что, найдите-ка прошлогоднее дело братьев… как их…

— Из Нижнего Новгорода?

— Ну да, хоть из Нижнего…

— Слушаюсь, — и вышел из комнаты.

Этого только и надо было Юлию. Просьба принести какое-то прошлогоднее дело была предлогом удалить чересчур усердного докладчика. Юлий обладал одним недостатком: он ничего не понимал, когда ему докладывали. И ничего сообразить не мог, когда рядом с ним находилось какое-нибудь человеческое существо. Юлий досадовал, что даже такие работники, как вот только что бывший здесь, работая с Юлием из года в год, не могут постичь того, что Юлий не способен о чем-либо серьезном передумывать и решать, когда ему смотрят чуть ли не в душу и, во всяком случае, в рот. Чтобы что-либо постичь, Юлию необходимо было, чтобы в нем взыграла та именно сила, которая называется талантом. Впрочем, не ясное сознание этого, а самая простая застенчивость заставляла Юлия удаляться от людей, когда хотел он думать о большом и важном. Он говорил себе: «Кто его знает, может быть, у меня совершенно отвратительное лицо делается, когда начинает его коробить какая-нибудь мысль. Или, может быть, лицо делается в это время смешным. Или оно вообще становится необутым, обнажает все мои внутренности. А это опасно, вдруг кто-нибудь начнет палить туда камнями…» Да и кроме того, ведь непозволительно смотреть другому на самый процесс рождения мыслей, потому что в зародыше своем они бывают, вероятно, глупы и уродливы, как и всякий вибрион…

Оставшись один, Юлий даже и не посмотрел на бумаги. Он подсел опять к своему маленькому столику и стал выщипывать недовыщипанные волоски из бороды. Покончив с этим, он снял туфли и стал натягивать сапоги.

Каждое утро по предписанию врача он должен был выпить стакан содовой воды. Она стояла у него постоянно разведенной им самим в бутылке из-под шампанского. Он потянул руку к бутылке, чтобы налить. Взгляд его упал на этикетку: Champagne Louis Roederer, Reims. Реймс. Франция. Юлий на мгновение остановился как вкопанный. Рука его так и застыла на бутылке. Не налив себе соды, он бросился к «делу» и стал перечитывать в нем свои «нота бене». Не дочитал. Захлопнул листы бумаги. Отошел к окну и стал насвистывать что-то сумбурное. Потом резким движением обернулся и нажал на столе кнопку звонка.

Опять в дверях показался тот, кто был с докладом о деле.

— Никак не могу найти всего нижегородского дела. Оно разр…

— Не надо, ничего не надо, — стремительно прервал его Юлий. — Я и так знаю, в чем тут дело. Знаете ли что: это вовсе никакой там немецкий монархический заговор, а штучки французские… Вы посмотрите… — и Юлий стал перелистывать страницу за страницей дело, цитируя оттуда некоторые места.

— Конечно, — заключил он, — явные ощутительные доказательства в деле найти трудно. Но я в этом абсолютно уверен. Теперь это для меня до того ясно, что мне кажется, что от этих бумаг я ощущаю запах Парижа. Уверяю вас, что это так. Попробуйте в вашем следствии пойти по этой линии, и у вас окажется, что лежащее перед нами дело — не что иное, как слабый оборвыш большущей провокации англо-французской!

Докладчик от усердия — plus royaliste que le roi même[7] — с живостью отозвался:

— Разумеется, это так! И как только мне с самого начала не пришла эта догадка в голову! И вы напрасно ослабляете свою позицию, говоря, что тут нет доказательств. Как это нет! А художник-то, бывший эсер, приехал из Парижа. Да еще и не один, а вместе с женой, ф р а н ц у ж е н к о й, которая, говорят, прекрасно владеет русским языком. Она установила прочные связи с некоторыми сотрудниками различных наших учреждений. И вот она, сама сотрудница одного из наших учреждений, бросает и своего мужа-художника и уходит со службы из учреждения — по-видимому собираясь удрать к себе во Францию — и, что главнее всего, все эти ее операции совпадают с исчезновением инспиратора донесения, соседа художника, некоего Макаренко. Какие же еще вам нужны доказательства: совершенно ясно, что все эти люди — агенты Парижа!

— Кто?

— Шпионы…

— Но позвольте-ка, из дела вовсе не видно, что кто-нибудь из них шпионил.

— Гм… то есть…

— Ну да, какое же тут шпионство может быть? Я не чувствую в этом деле запаха шпионажа.

— Да… воз-мож-но… Собственно, пожалуй, шпионства тут нет…

— Как вы, однако, однако, охотно соглашаетесь! А что же тут, по-вашему?

— Черт… его… не знаю.

— А сравните-ка это дело с делом, имеющимся у нас: о компрометации советских работников, английское дело. Ведь и здесь то же самое. Вы помните, что нам удалось установить, что по директивам Лондона сейчас началась широкая кампания по скомпрометированию отдельных больших работников Советской власти, дабы тем самым подготовить почву к каким-то более активным шагам, разрыхлив предварительно авторитет лучших наших товарищей. Я не сомневаюсь в систематичности этой злой кампании. И то дело и это далеко не случайности. Тут, несомненно, работает целая организация, раскинувшая широкую сеть на нашей территории. Агенты подлавливают таких типов вроде этого несчастного художника. Такой тип в их руках может быть прекраснейшим орудием