Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

забрасывать француза телеграммами о скорейшем его возвращении. Француз — опять-таки условленными словами — давал ему понять, что задерживается переговорами о нефти и других интересных делах, в частности о возможности признания де-юре правительства Советов. В простоте своей француз написал однажды Готарду, что эти вопросы куда труднее и важнее поисков Болье.

* * *

Наконец приятель Готарда выехал из Москвы. Готард не утерпел и уже в Берлине на вокзале заключил в объятия своего друга.

Готард тут же потребовал немедленно и подробно рассказать о Болье. Француз был словоохотлив, как, впрочем, и всякий француз, и начал рассказывать.

— Болье живет в Москве. Теперь одна, но недавно еще с ней жил один русский художник. — В этом месте Готард шепотом самому себе сказал: «Враки». — В настоящее время художник арестован.

Готард не вытерпел:

— Адрес, адрес Болье дайте, пожалуйста! — почти криком попросил он.

— Адресов в Москве не бывает, — отвечал француз, — там даже учреждения не имеют адресов, потому что сегодня в одном доме помещаются, а на завтра, гляди, и переехали. Чтобы переговорить с представителем концессионного комитета, например, я принужден был устраивать на него форменную охоту. В качестве гончих, лаем указывающих место зверя, были секретари и секретарши. Частные лица и подавно не имеют там адресов, потому что Москва — коммуна. Жилища распределяются лицами, особо на то уполномоченными. Поэтому сами жильцы никак не могут знать, куда их определят, и, следовательно, находятся в полной неизвестности, где им доведется ночевать каждую следующую ночь. Отсюда переполнение трамваев и уличное оживление, ибо у каждого «менаж мувеманте»[6]. Тесный муравейник. Такие слова, как комнаты и квартиры, не существуют, вместо них одно слово: площадь, так как в одной комнате может быть несколько площадей. Уполномоченные по распределению площади сами меняются каждый месяц во избежание взяток, поэтому, в виду кратковременности этой должности, каждый уполномоченный старается как можно побольше извлечь из своего дела доходов. Взятка там — источник существования, так как должность дает лишь звание, а не заработную плату. Но вообще, должен сказать, народ прекрасный и вполне подходящий нам союзник: он чем-то похож на нас.

Издергавшись нетерпением, Готард прервал рассказчика:

— Да вы мне лучше о ней, о Болье…

— Ах, да, да… Она работает в учреждении N. Но положение ее тяжелое. Она, видимо, под наблюдением чекистов. Это единственная должность в Москве, приносящая настоящую заработную плату. Сужу по тому, что ни один из них от меня ничего не взял. Русский художник, с которым жила Болье, заключен в консьержери, которая по-русски называется «Бутылки». Он был захвачен на каком-то монархическом заговоре под Москвой.

— Монархическом? — переспросил Готард.

— Да.

— Немецкой ориентации?

— Да, именно, кажется, так.

— А она, она?

— Она пока на свободе, но ведь… Вы понимаете, в стране террора свобода…

— Позвольте, — возразил Готард, — она французская подданная!

— А разве вы забыли Локкарта и других…

— Верно… Нет, надо торопиться, надо молниеносно… Вы ее видали? Вы спросили, хочет ли она вернуться в Париж?

Рассказчик немного заколебался: сказать правду или солгать? И решил по этому вопросу меньше врать. Не зная точно настроения Готарда и других правительственных лиц в Париже, лучше про общее положение России рассказать почернее. А там если что… ведь из черного легче белое сделать, чем наоборот. А Соланж Болье, может быть, прежняя любовница Готарда, зачем же в таком деле врать? Французы нежно относятся к любовным делам.

— Нет, я ее не видел, — сознался француз.

— Гм… почему же?

— Ах, и не говорите: я был окружен чекистами, как репьями в репейнике. Меня даже провоцировали. На третий или четвертый день моего приезда является ко мне какая-то дама, приглашает в какое-то кафе, где будто меня ждет какой-то граф. Я угостил даму французским вином. Особенно ей понравилось «Бургонь руж», и, чтоб не показать ей, что я отлично понимаю, кто она, я обещался прийти. Но, разумеется, не пришел… Больше с такими предложениями ко мне никто не являлся. Затем я как-то обратился к властям с просьбой дать мне какого-либо переводчика. В качестве такового ко мне была приставлена дама, которая говорила по-французски с немецким акцентом, а по-русски, должно быть, с английским или каким-нибудь еще, потому что я видел, как часто ее переспрашивали, когда она переводила меня. Эта полная, черная, немного с одышкой женщина рекомендовалась мадемуазель. На черной ее кофте, готовой всегда лопнуть от гигантского напора могучих грудей или, если хотите, от могучего напора гигантской груди, я всегда замечал млечный путь осыпавшейся с лица пудры. Переписывая кое-что для меня, она частенько оставалась у меня одна и устраивала форменные обыски. Уходя и оставляя ее, я всегда запоминал тот порядок или, вернее, беспорядок, в каком у меня все находится в столах и на столах. Возвращаясь, я находил все перевернутым. Но ей не показывал и вида. Многие мои бумаги она наивнейшим образом крала у меня, унося их в своем огромном портфеле. Кстати, портфели в Москве у каждого, это признак хорошего тона, так же как в Европе — торчащий платочек из кармана пиджака. Без сумочек и портфелей я видал только иностранцев да… лошадей, ибо даже собаки и те тащат своим хозяевам или хозяйкам какие-нибудь мешочки или ридикюльчики в зубах. Это просто номады, запертые китайской стеной в тесной Москве. Да, так я решил ее изводить. К ее приходу приготовлю массу проектов писем, навырезаю какие-нибудь газетные сообщения и пр. Она не успевает всего таскать в свое учреждение. В конце концов завела два портфеля. А я все ей подбавляю материала. Довел ее до такого состояния, что она, должно быть, плюнула или догадалась, но только прекратила свои обыски и похищения бумаг. Вообще же приятный народ, смешной такой, наивный и свежий…

— Так что же Болье?

— О, я опять заговорился: простите. Так вот чекисты-то эти и помешали мне ее видеть. И я не знаю, хочет ли она сама возвратиться в Париж. Но я с властями о ней говорил. — Это уже француз врал, ибо, узнав из частных источников о судьбе Кропило, он боялся даже заикнуться о ней кому бы то ни было из официальных лиц. В Москве ему никак нельзя было потерять свою репутацию: кроме того, что ему поручил Готард и правительство, француз еще имел в Москве и свои маленькие дела, которые отнимали у него больше времени, чем все остальное. — Я говорил о ней, — продолжал француз, — с властями. Не помню, кажется, с Дзержинским. Он мне ничего определенного не сказал, но я получил такое впечатление, что мадемуазель Болье на сильном подозрении. Ее, несомненно, надо выручать.

Готард стоял,