Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич

достойную своего жениха — Иисуса Христа. Союз церкви с Христом, как и воссоединение Софии с творческим Логосом, следует считать «андрогинным», то есть основанным на принципе разнообразия в гармонии, по которому строятся как отношения между частями, так и отношения между каждой частью и целым. Эти отношения основаны на согласии, взаимном принятии и любящем взаимодействии всего андрогинного человечества. Во вселенной, Церкви и обществе, где правят должные природные, общественные и индивидуальные структуры, где реальное и идеальное слились на всех уровнях, не может быть дезинтеграции, а следовательно, и смерти.

В «программе спасения» Соловьева мало говорится о соблазне сексуальности, который сопровождает эрос, каким бы возвышенным ни был последний. В поэзии Соловьева, однако, нередко появляется мотив «грешного пламени» земной любви. Противоречия между падшей Мировой душой и Софией в ее первозданной чистоте, между все еще «шевелящимся» хаосом (Тютчев) и желанной гармонией, между реальностью и идеалом нередко вызывали у философа едкий смех, а иногда даже «непристойные» шутки. Ирония, насмешка над самим собой и «богохульство» в моменты отчаяния характерны для поэта Соловьева, но, конечно, исключены из философии. В трудах же Федорова мотив искушения отсутствует, как и вообще любая психология, допускающая, что внутренние конфликты могут быть трудноразрешаемыми проблемами. Неудивительно, что Соловьев стал философом символистов, а Федоров — вдохновителем послереволюционных утопий.

Тем не менее их сферы влияния не следует строго разграничивать. Вдохновленные как наукой, так и религией, оба имели последователей во всех литературных лагерях. В гибридное время Серебряного века и пламенного утопизма 1920-х годов вся интеллектуальная атмосфера была «каменоломней», где каждый брал, что ему было нужно для его мечтаний о мире без смерти. Об этом свидетельствуют произведения, представленные в следующих пяти главах.

Глава 6

Максим Горький. «Исповедь»

Дорога в будущее казалась ему более короткой <…>, чем это было на самом деле.

В. Я. Кирпотин

М. Горького часто называли «романтическим реалистом» (ср. название книги Р. Хэра: «Романтический реалист и консервативный революционер» [Hare 1962]). Можно пойти дальше и назвать его «утопическим реалистом», поскольку в его произведениях открыто говорится о высокой вероятности воплощения утопий, утверждается, что «сказка станет былью», что возможны «реалистические чудеса», и вообще «доказывается» что все мечты человечества могут стать явью, если воспользоваться правильными средствами для претворения высокого общественного идеала в реальные факты. Эстетика Горького основана на ницшеанских концепциях, воспринятых через призму доморощенной философии богостроительства. Согласно этой утопической «псевдорелигии» [Kline 1968], человеку необходимо выйти за границы своего теперешнего, ограниченного «я» и утвердиться в осознании себя как «сверхчеловеком», так и частью будущего «сверхчеловечества» посредством «творческой переоценки ценностей» [Sester-henn 1982:212]. Литература в его концепции имеет важную моделирующую функцию созидательного (само)преображения. Она должна быть «неиссякаемым источником мечтаний, которые дают человеку надежду и веру в будущее», отвергая воспроизведение «унылой реальности» [Там же].

Будучи приверженцем героического, возвышенного романтизма-утопизма, Горький часто прибегает к жанрам легенды, мифа и сказки либо напрямую, либо отсылая к ним как к подтекстам [Шустов 1978:115]. Героические персонажи ранних произведений Горького служат залогом будущих чудесных событий, воплощением сказочных героев, которые заставят будущее стать «сказкой»[69]. Коренное изменение действительности, которое писатель считал обязательным, состояло в превращении разрушительной и стихийной природы в послушное и сознательное пространство, готовое считаться с человеческими нуждами и желаниями. Эта управляемая природа не будет таить в себе смертоносных сил и необратимых катастроф, а сама история превратится в чудесную сказку, тем самым перестав быть историей. Раннее произведение Горького «Девушка и Смерть» (1892, опубликовано в 1917 г.) уже намекает, что старая ведьма Смерть не так непобедима, как ее рисуют, и что ее можно перехитрить, как это часто случается в сказках[70]. И хотя Горький позже становится большим реалистом и явных сказок уже не пишет, цели, намеченные в ранних произведениях, остаются в силе. Вооружившись «неопровержимыми» доводами науки, Горький теперь видит научный путь к осуществлению того, что предсказывали сказки и религия. Еще в период увлечения богостроительством писатель в фейербаховском духе заявлял, что хотя религия — ложь, ее идеалы и цели положительны и осуществимы. Прежде чем обратиться к богостроительской прозе автора, а именно к повести «Исповедь», в которой все чудесное научно объяснимо и все же чудесно, рассмотрим сказку «Девушка и Смерть», а также ее философское дополнение — поэму в прозе «Человек».

«Девушка и Смерть» (1892/1917) и «Человек» (1904)

В поэме-сказке «Девушка и Смерть» Девушка — олицетворение жизненных сил, возрождения и любви; она не боится Смерти и тем самым ее нравственно побеждает. Девушка так храбра, потому что знает: весна обязательно победит зиму — время Смерти. Действие сказки происходит весной, когда Смерть не очень ревностно относится к своим обязанностям, а род человеческий с особой остротой ощущает свою причастность к вечному ходу жизни (см. [Красунов 1978: 127]), забыв на время, что человек как индивидуум — эфемерное создание. Девушка влюблена и со всей полнотой ощущает себя частицей бесконечной череды поколений. Любовь, как известно, ведет к продолжению рода и побеждает если не саму смерть, то, по крайней мере, страх смерти надеждой продлить себя в потомстве. Любовь, однако, в какой-то мере борется и с самой смертью: она, например, противостоит войнам и их подстрекателям — царям. Именно царь, побежденный на поле битвы, увидев, как счастливая молодая женщина ласкает своего возлюбленного, приговаривает ее к смерти, чтобы она стала такой же несчастной, как он сам. Олицетворение торжествующей любви и вечного возрождения, Девушка, однако, боится орудия слепой смерти, царя, еще меньше, чем самой Смерти с ее «пустым черепом» [СС 1: 27].

Смерть — существо не только глупое, но, к счастью, и дряхлое: дряхлость заставляет ее ценить «каждую минуту» [Там же: 28], ибо она чует, что «жить» ей остается совсем немного. Бог тоже, по-видимому, считает, что Смерть должна умереть. Об этом свидетельствует приснившийся Смерти пророческий сон, в котором Бог говорит «отцу смерти» Каину и «предателю божьего сердца, Христа» Иуде, что их простит тот, чья сила «победит навеки силу смерти» [Там же: 25]. Иисус Христос или, в фейербаховской терминологии, Сердце Господне, пытался победить смерть, но не сумел сделать этого. Одним стремлением к бессмертию, которое провозглашал Христос, смерть не одолеть. Человеческому роду хорошо известно, что все умирают, несмотря на провозглашенную Христом победу над смертью. Однако Бог, очевидно, предполагает, что явится Спаситель, который победит смерть не на словах, а на деле. Это будет новый «Сын Человеческий», обладающий истинной силой спасения, не просто человек, а Человек, то есть умственная элита пневматиков,