Знаменитые красавицы - Игорь Муромов

Но, может быть, самое чистое по чувству и самое сердечное, полное истинной любви стихотворение, написанное им к Вареньке, — это «Молитва». Поэт молит Пречистую Деву, «заступницу мира холодного», за деву невинную: «Окружи счастием душу достойную, / Дай ей сопутников, полных внимания, / Молодость светлую, старость покойную, / Сердцу незлобному мир упования...»

«Весной 1838 года Варвара Александровна приехала с мужем в Петербург, проездом за границу, — рассказывает Шан-Гирей. — Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну как вы здесь живете?» — «Почему же это вы?» — «Потому, что я спрашиваю про двоих». — «Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча: ни ему, ни мне не суждено было ее больше увидеть».

В одних гостях Лермонтов встретил маленькую дочку Вареньки, долго игрался с ней, ласкал, а потом горько плакал и вышел в другую комнату.

Потом было стихотворение «Ребенку»:

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...О если б знало ты, как я тебя люблю!..

Не правда ль, говорят,Ты на нее похож? — Увы! Года летят;Страдания ее до срока изменили,Но верные мечты тот образ сохранилиВ груди моей; тот взор, исполненный огня,Всегда со мной...

— Скажи, тебя онаНи за кого еще молиться не учила?Бледнея, может быть, она произносилаНазвание, теперь забытое тобой...Не вспоминай его... что имя? — звук пустой!Дай Бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.Но если, как-нибудь, когда-нибудь, случайноУзнаешь ты его, — ребяческие дниТы вспомни и его, дитя, не прокляни!

К ней доходили кроме его стихов и слухи о его увлечениях, о его художествах, о его победах в гостиных...

А он писал ее сестре и своему другу Маше Лопухиной в тайной надежде, что и Варенька прочтет: «В течение месяца на меня была мода, меня искали наперерыв... Весь народ, который я оскорблял в стихах моих, осыпает меня ласкательствами, самые хорошенькие женщины просят у меня стихов и торжественно ими хвастают. Тем не менее мне скучно... Может быть, вы найдете странным искать удовольствий и скучать ими, ездить по гостиным, не находя там ничего занимательного. Ну, я вам открою мои побуждения. Вы знаете, что самый главный мой недостаток — суетность и самолюбие; было время, когда я, как новичок, искал доступа в это общество; аристократические двери были для меня заперты; теперь в это же самое общество я вхожу уже не искателем, а человеком, завоевавшим себе права. Я возбуждаю любопытство, меня ищут, меня всюду приглашают, даже когда я не выражаю к тому ни малейшего желания; дамы, с притязаниями собирать замечательных людей в своих гостиных, хотят, чтобы я у них был, потому что ведь я тоже лев: да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы. Согласитесь, что все это может опьянять; но, к счастию, я начинаю находить все это довольно невыносимым. Эта новая опытность полезна в том, что она мне дала оружие против этого общества, и если когда-либо оно будет меня преследовать своими клеветами (что непременно случится), тогда у меня будет, по крайней мере, средство для отмщения; ведь нигде не встречается столько низкого и смешного, как тут».

А потом был Кавказ…

…И трагическая дуэль. Все кончилось...

Самое первое свидетельство всех обстоятельств — подробное письмо Катеньки Быховец, дальней родственницы Лермонтова, единственное из ее писем сохранившееся. Она была, вероятно, единственной женщиной, с которой поэт разговаривал за несколько часов до гибели. Хотя ученые по-разному оценивают подлинность письма, в нем есть юношеская непосредственность и искренность молодой барышни: «Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупой вызвал Лер<монтова>. Но никто не знал. На другой день Лермонтов был у нас, ничего, весел; он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, Государь его не любил, Великий князь (Михаил Павлович?) ненавидел, (они?) не могли его видеть — и тут еще любовь: он (Лермонтов) был страстно влюблен в В. А. Бахметеву; она ему была кузина; я думаю, он меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был. <...> Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же (то есть любовь к Бахметевой. — Авт.); уговаривала его, утешала, как могла...»

Не утешила, добрая душа, не догадалась...

Дуэль предопределила все и покончила со всем.

Скорбели все, кто его знал и кто понимал, что он — для русской поэзии. Всех охватило оцепенение.

Сестра Вареньки и близкий Лермонтову человек пишет в письме другой близкой ему же женщине, Сашеньке Верещагиной: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастье эта смерть; ...В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти и искренне ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».

Варенька не имела возможности выразить свои чувства, она могла только «не желать больше лечиться». И ей оставалось еще долго видеть перед собой Бахметева, который ревновал ее даже к памяти уже ничем не опасного для него поэта.

…С собойВ могилу он унес летучий ройЕще незрелых, темных вдохновений,Обманутых надежд игорьких сожалений.

«Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно» в 1851 году — так написал о ней их общий друг.

Как все они хорошо представляли себе ее чувства, как могли судить о ней, хотя она сама так и не смогла разобраться в себе — любила ли или боялась она своего Демона.

Он был искуситель, не мог быть другим, он любил, и для него это было главным... А она... Она жалела его, единственная, кто искренне и просто жалела его и себя — с грустью о неслучившемся, с благодарностью за неземное бытие, Бог знает, за что еще любят и жалеют Поэтов...

Марина Валерьевна Ганичева

АЛЕКСАНДРА КИРИЛЛОВНА ВОРОНЦОВА-ДАШКОВА

(1817–1856)

Понять невозможно ее,

Зато не любить невозможно.

Февраль 1841 года... Масленица. Что за прелесть балы на Масляной в Петербурге.

Граф Иван Илларионович Воронцов-Дашков дает бал замечательный особо: словно диамант сверкает посреди него красавица жена, первая «светская львица» столицы...

Вот и воспоминания того, кто посетил этот бал: «Сегодня — масленичное воскресенье — folie journee (сумасшедший день. — Фр.) празднуется в первый раз у гр. Воронцова. 200 человек званы в час; позавтракав, они тотчас примутся плясать и потом будут обедать, а вечером в 8 часов в подкрепление к ним званы еще 400 человек, которых ожидают, впрочем, только танцы, карты и десерт, ужина не будет, как и в других домах прежде в этот день его не бывало».

А потом еще дополнение:

«На вчерашнем вечернем балу Воронцова был большой сюрприз и для публики и для самих хозяев, — именно появление Императрицы, которая во всю нынешнюю зиму не была ни на одном частном бале. Она приехала в 9 часов, и, уезжая в 11, я оставил ее еще там. Впрочем, она была только зрительницею, а не участницею танцев. Государь приехал вместе с нею. Оба Великие Князья были и вечером, и утром».

Неожиданно августейшие особы увидели в вихре танца Лермонтова.

Бал стал для него роковым...

Августейшие особы были решительно недовольны, кто-то из них делал неоднократные попытки подойти к нему, но тот явно ускользал в вихре музыки и танца с хозяйкой дома. Граф Соллогуб, увидев это, поймал Лермонтова и на ухо шепнул, чтобы он незаметно покинул бал, опасаясь, что того арестуют. Хозяин проходил мимо, бросил: «Не арестуют у меня!»

И все же Александра Кирилловна была вынуждена вывести его через внутренние покои, а поэт дурачился и никак не отпускал красавицу...

А ведь «считалось в высшей степени дерзким и неприличным, что офицер опальный, отбывающий наказание, смел явиться на бал, на котором были члены императорской фамилии. К тому же, кажется, только накануне приехавший поэт не успел явиться «по начальству» всем, кому следовало...».