Книга мертвых-3. Кладбища - Эдуард Лимонов

Я пытаюсь вспомнить, когда я впервые увидел ее. Я думаю, что это было в Ницце, в начале октября, затруднение возникает, какого же года. Вероятнее всего, 1980‑го, а если нет, то 1981 года. В Ниццу я прилетел с целым авионом французских писателей, в Ницце проводились Дни литературы. Мы жили в гостинице «Меридиан» прямо напротив пляжа, на Английском променаде, а Дни проходили в шатре, установленном в сквере напротив. История моего пребывания в Ницце на Днях литературы описана мною в рассказе «Салат Нисуаз», лучше вряд ли получится, да и не нужно, поскольку там нет эпизода, в котором присутствовала Режин Дефорж. Точнее, там есть начало этого эпизода, когда я вышел в смокинге, лаковых туфлях и в бабочке. Отправившись во дворец, где должна была состояться главная церемония Дней литературы. И заблудился. Но я все же успел прийти к танцам. И, видимо, ловко выплясывал с кем–то рок–энд–ролл, потому что Режин Дефорж сделала мне комплимент, наблюдая, как я танцую. Тут я похвалюсь, что хотя мне в тот год было 37 лет, я выглядел на 27 и был очень ловок. Режин подошла ко мне и по–французски, а я его еще плохо понимал, произнесла несколько раз слова «véritable», «authentic», я так их понял, эти слова, что в моем исполнении она увидела настоящий, подлинный рок–энд–ролл. Я не знал еще их языка символов, это пришло позднее. Сегодня мне кажется, что я мог пойти с нею в постель в тот вечер. Репутация у нее была такая, и широко распахнутые глаза источали восторг и удовольствие. Я полагаю, что хороша была и ее попа, однако из–за того, что она носила крестьянские платья, очертания таза рыжей миледи были скрыты.

Далее у нас были на протяжении лет дружеские симпатии при каждой встрече. Один раз моя тогдашняя подруга контесса Жаклин де Гито пригласила меня к Режин на обед. Помимо меня, Жаклин, Режин, разумеется, и ее мужа–художника Вяземского (высокий молодой мужчина, соломенный блондин с бородкой) на обеде присутствовала знаменитый дизайнер Соня Рикель и ее любовник, человек лет сорока в бархатном пиджаке и с маслянистыми черными глазами. Помню, что это была улица Saint André des Arts. Гостиная, она же столовая, была вся обшита деревом и походила на русскую избу. Вероятнее всего, что interior decorator был сам Вяземский. Он подписывался как художник Wiaz. Кроме того, что он был потомок русской княжеской семьи, он также был внуком, что ли, Франсуа Мориака. Вот до каких высот взлетала порой моя жизнь, о сокамерники! Тут я представил читателей моей книги в виде сокамерников, заключенных со мной вместе в тюремную клетку. В сущности, так и есть, сокамерники.

С 1991 года я стал все чаще улетать из Paris. Появились на теле Европы горячие точки, и я пропадал в Сербии, в Приднестровье, в Москве или в Абхазии. В Paris если я и приезжал, то ненадолго, и спешил убраться из этого мира, который все больше становился мне чужим.

Когда после тюрьмы я поселился в «Сырах», на Нижней Сыромятнической улице, однажды туда явился мой старый друг по парижскому периоду жизни, художник русского происхождения. У меня была свободная комната, и я ему эту комнату охотно предоставил в обмен на парижские новости. Так от него я узнал, что Режин Дефорж тяжело переживает свою старость, что у нее одни неудачи в жизни, что она погружена в глубокую депрессию.

Я особо не посочувствовал депрессии Режин Дефорж, я выработал в себе глубокое презрение к стилю и образу жизни европейцев, потому я скорее позлорадствовал. Что–то циничное пробурчал, типа «продавала миллионы книг, теперь любила кататься, люби и саночки возить». Может, я вспомнил басню «Стрекоза и муравей», когда циничный муравей бросает легкомысленной стрекозе: «Ты все пела, это дело, так поди же попляши!», что, конечно, чудовищно со стороны муравья.

Художник, может быть, желая мне подыграть, принялся вышучивать Режин и поведал мне, что он трахал ее у себя в мастерской на столе.

— Во время депрессии? — осведомился я.

— Да, — сказал он весело. — Ее трусы зацепились мне за пряжку.

— Значит, депрессия не была столь глубокой.

И действительно, если у женщины есть желание и возможность make love, то у нее не должно быть депрессии. Ведь зачем еще созданы женщины?

А потом она умерла. Вот тебе и голубой велосипед.

И пусть это не звучит как надоедливый рефрен. Другого выхода у мужчин и женщин нет. Жалеть ее не стоит. У нее было все: успех, прославленные мужчины, любовь мужчин и женщин, слава, она рожала три или четыре раза. Что еще нужно женщине? Так что депрессия — это зря.

Сметана

Прежде всего признаюсь, что ни на одном спектакле Театра на Таганке я не был. А вот капризного, властного, скандального и высокомерного режиссера Любимова я знаю. Так сложилась жизнь, что он появлялся на моей личной сцене…

Первый раз это, я полагаю, был либо 1983‑й, либо 1984‑й. Его привел ко мне в квартиру в, ей–богу, средневековом доме в еврейском квартале по адресу 25, Rue des Ecouffes, фотограф Сашка Бородулин. Привел, да и сбежал, а я должен был развлекать режиссера. Потом его должны были забрать.

Он тогда остался на Западе. Сидел в старом кресле у моего покрытого пылью камина и нудно зудел на советскую власть. Помню его долгое рассуждение о сметане. Вот, дескать, у него маленький сын от его венгерской жены, а в России невозможно было приобрести настоящую сметану. Невозможно. А ребенок привык к настоящей сметане.

Мне все сметаны мира были глубоко безразличны, но я вступился за правду, какой я ее себе представлял.

— Знаете, — сказал я, — Россия до сих пор остается технологически отсталой державой, поэтому я уверен, что сметану в России изготавливают еще древними способами времен Адама и Евы, в то время как на Западе ее давно изготавливают, я предполагаю, по новым стандартам, на всяких пластиковых заводах, отчего она должна быть совершенно искусственной. Я не сомневаюсь, что в России могут жульничать со сметаной, например, разбавлять ее молоком, но по части жирности и вкусовых качеств, я думаю, русская сметана ОК.

— Нет, она ужасна, ребенок не мог ее есть…

— Я понимаю, вы только что оттуда, и вам там все противно, но будьте же разумны…

— Далеко не все мне там противно, — огрызнулся он.

— Вы знаете, предупреждаю, что я не политический диссидент. Вас не предупредили?

— Тогда как вы, черт возьми, попали на Запад?

— Это непростая история, которую мне совсем не хочется вам рассказывать. — Я начал злиться, привели мне его, сбросили, а я терпеть не могу всех этих изгнанников.

— Позвоните в «Распутин», скоро ли они приедут? — попросил он.

— У меня и телефона нет. Сами звоните. Они говорят по–русски.

— Как нет телефона? У вас же там жена поет.

— Между нами уговор. Я туда никогда не звоню.

— И что, вы никогда там не были?

— Был два раза. По приглашению Евтушенко.

Он встал.

— Сколько времени?

Я назвал ему время.

— Где же они, черт возьми?! Где Саша?

— Сказал, вас заберут в течение часа и отвезут в «Распутин». — Мы замолчали.

Это, пожалуй, все, что я от той встречи помню. Он мне не понравился. И не только по линии сметаны. Он явно привык, что все его опекают, с ним возятся и обслуживают. А я не был ни на одном его спектакле, вообще не люблю театр и знаю о Таганке только то, что на одном из спектаклей в вестибюле стояли актеры в костюмах матросов с винтовками и билеты накалывали на штыки.

Театр я, пожалуй, ненавидел в те годы. При словах «Чехов», «Чайка», «Вишневый сад», «Дядя Ваня» у меня начинался озноб, галлюцинации и мной явственно обонялся запах валерьянки и женского старческого пота. Фу, какая гадость! Какая гадость театр! И если молоденькие актрисы еще выносимы, то уже старые актеры — вонючи и толсты.

Годы маршировали в своем неумолимом темпе, то как солдатские хмурые роты, то бежали веселыми стайками девок в розовых трусах (эко я запустил, во метафора!). Юрий Любимов не исчезал с мировой сцены, и я, грешный, из непонятного ему типа, принявшего его в полутемной квартирке на Rue des Ecouffes, перевоплотился в уверенного персонажа, за которым постоянно наблюдают мировые прожекторы.

Несмотря на возраст, а он родился на год раньше моего отца, Юрий Любимов все не унимался. Наконец он поссорился со своими актерами. Вообще–то актеры существа экстремально глупые, в особенности актеры–мужчины. У них отсутствует личность как таковая, поскольку сама специфика их работы — многоразовые перевоплощения — требует от них уничтожения личности и ее характеристик. Актеры Любимова, будучи на гастролях в Чехии, подняли против него бунт, требуя выплаты задолженности по заработной плате. Он озлился на актеров и ушел, убежал, как Толстой из Ясной Поляны, забрав все права на свои спектакли.

Они укусили себя за локти и обратились к нему с просьбой вернуться. А он — ни–ни, идите, говорит к такой–то… бездарные актеры!

Рядом с ним осталась его венгерка–жена Каталин Любимова (Кунц), моложе его на 30 лет. Вместе они уже пережили эмиграцию 1984–1988 годы (разве это эмиграция, всего четыре года?). Ему за это время дали гражданство Венгрия и Израиль.