Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - Николай Тимофеев

Колонна эта была уже отстроена: в зоне не было ни одной палатки, за зоной было, кроме казарм, несколько двухквартирных рубленых домов для начальства и семейных надзирателей.

Столовая могла при необходимости превращаться в клуб.

Прибыла к нам бригада артистов-заключенных. Все рады — мало хлеба, хоть чуть-чуть зрелищ. Помещение было набито битком, кто-то сидел на досках, положенных на деревянные обрубки, кто-то стоял. В первых рядах сидели начальники, охранники и надзиратели, было несколько женщин — чьи-то жены.

Это произошло где-то в середине концерта. Раздался страшный грохот, здание вздрогнуло, все стекла вылетели, свет погас. Шум падающих досок, крики, мат, женский визг, а где-то снаружи — крики и выстрелы.

Кое-как выбрались без особых потерь, и сразу все стало ясно. В карцере уже обитало человек пятнадцать «сук», а в тайге готовилась территория под карьер. По зимнему времени корчевать пни вручную было невозможно, их взрывали. Взрывники были вольными, но аммонита везде было, сколько хочешь. По приказу воровского штаба работяги-фраера несколько недель по щепотке носили аммонит в зону, и это никто не мог обнаружить никаким обыском при возвращении в зону. Аммонита набралось ведро, и это ведро просто поставили на цоколь карцера, вставили взрыватель и зажгли шнур. Мощным взрывом здание карцера разметало по бревнышку, из его обитателей в живых каким-то чудом остался только один. Он выбрался из груды дымящихся бревен и пополз к запретной зоне, считая, и правильно, что только там он сможет спастись, если его враги находятся где-то рядом.

Карцер всегда находился прямо под вышкой, часовой сразу заметил этого ползущего недовзорванного и истошно закричал: «Стой! Не заходить в запретную зону! Стрелять буду!» И начал стрелять. С двадцати метров пристрелить ползущего ничего не стоило, но часовой явно и не хотел этого делать, а стрелял в землю вокруг него. Скорее всего, весь этот шум и стрельбу часовой устроил просто, чтобы показать начальству, как он ревностно выполняет требования устава.

Выжившего пострадавшего отправили в Дуки. и там, в больнице, его добили. Вообще, из больницы редко кто из приговоренных выходил живым.

Слышал я рассказы о том, как это делается, и именно об этом случае.

— Иду это я, пикой поигрываю, а навстречу Пушкин со всей свитой (Пушкин — главный врач госпиталя, из-за фамилии — цель множества острот и розыгрышей), я ему так это спокойненько: «Не торопитесь, доктор, там, где я поработал, вам делать нечего».

Это вовсе не означало, что рассказчик, хотя и возвратившийся из госпиталя, действительно сделал это, так как любителей рассказывать о себе всякие уголовные небылицы с героическим уклоном, в лагере всегда хватало.

Второе событие было значительно хуже. Я понимаю, что события, повлекшие гибель людей, нельзя сравнивать по принципу, которое лучше, а которое хуже. Просто я хочу сказать, что оно могло окончиться очень худо для меня лично.

Эта колонна считалась полностью построенной, однако отдельного здания для контор и барака АТП на ней не было. Вообще же говоря, такое здание всегда строилось в последнюю очередь, а то и не строилось совсем. Как-то обходились. Так и здесь, отгородили часть обыкновенного жилого барака и устроили там главное производственное помещение, называемое разнарядкой, где жили и мы. Места было мало, и во время самой разнарядки, в которой принимало участие много людей, мы сдвигали свои топчаны в угол. Когда вся суматоха заканчивалась, и люди расходились, мы расставляли топчаны по мере возможности и укладывались спать.

И вот, в один несчастный день ко мне подходят трое неизвестных мне людей.

— Ты нормировщик?

— Я.

— Вот тебе записка.

Читаю. В записке меня просят пристроить на пару ночей трех придурков у себя в бараке АТП. Подпись: Имярек, но мне неизвестный, из Ургала. Какое тут на меня затемнение нашло, что я совершенно забыл, что «не может быть ничего хорошего из Назарета», просто какая-то нечистая сила подтолкнула меня под руку.

Своей властью я разрешить ничего не мог, поэтому подошел к старшему надзирателю и отдал ему записку, показав и этих липовых придурков. Он сказал: «Ладно, пусть!»

Зачем это нужно было нашим гостям? Карцера на колонне не было, а мы в своей комнате на ночь запирались на крючок, что было нарушением режима, но надзиратели на это закрывали глаза. Все это мы сообразили потом, а сразу как-то даже и не стукнуло.

Прошла уже половина времени разнарядки, как открывается дверь, и врываются пятеро с топорами и ножами. Началась бойня. Одного уложили сразу. Второй вскочил на топчан, стал в углу и некоторое время отмахивался ножом (значит, сочувствующие на нашей колонне были), пока кто-то не закричал: «Подними другой конец топчана!» Тот упал в угол, и там его и прикончили. На третьего набросился с топором один парень, худой и рыжий, и уже ранил его, но тот сумел выхватить у него топор, оттолкнул и бросился бегом к вахте, а рыжий, уже безоружный, бежал за ним, изрыгая ругательства и богохульства.

Утром я подошел к надзирателю.

— Записка у тебя целая?

— Вот она.

— Или сожги прямо теперь, или отдай мне. И вообще, понимаешь, во что мы с тобой вляпались? Меня же за это могут замочить запросто, да и тебе не поздоровится.

— Тебя могут прикончить, и меня тоже не похвалят. Это же все при мне произошло, скажут, куда смотрел? И разжаловать могут, и загнать в тартары. А у меня семья и дети, а здесь и квартира, и огородик я завел.

Записку мы сожгли и молчать решили до гроба. Не знаю, как он, а я вот только теперь пишу эти строки.

Стал я себя чувствовать на этой колонне как-то неуютно, но когда трудила объявил мне, что меня отправляют в Дуки, на штабную колонну, не могу сказать, что я обрадовался, так как знал, чем это пахло. Советская власть, определившая мне участь додыхать и издыхать в шахтах Колымы, не могла оставить меня в «райских» условиях Нижне-Амурлага. И это с полной определенностью нам было объявлено здесь. Постепенно подвозили людей из тех списков, по которым отправлялся в Магадан ростмистр Кириллов. Вот мы едем в Комсомольск в «столыпинском» вагоне, почти сплошь интеллигенция. Помню как сейчас доктора Будыку, который знал бесчисленное множество армянских анекдотов, хотя был грек.

На Комсомольской пересылке нас таких собралось человек полтораста, большинство инженерно-технических и счетных работников, но было немало и квалифицированных рабочих: слесарей, сварщиков, инструментальщиков. Попадались люди и редких дарований. Был, например, хороший портной, армянин из Армавира, был маг и волшебник по части кондитерской кулинарии. Одним словом, собрались те, которых местное лагерное начальство хотело придержать или по производственной необходимости, или по личной прихоти.

Болтаемся по огромной пересылке, из барака в барак, ищем знакомых, кто находит, кто — нет. В одном бараке вижу: стоит, вроде, человек, прислонившись к бревенчатой стене, а на самом деле он прибит к этой стене через голову длинным железным стержнем. Видимо, отголосок «сучьей» войны, хотя и неизвестно, кто он и кто его.

Проходит, наверно, неделя, и тут, как гром с небес, но гром радостный и желанный: ДЖУРМА УШЛА! МЫ ОПОЗДАЛИ НА ДЖУРМУ! А это был последний рейс навигации.

Оставалось еще два вопроса. Первый — нас могли все равно отправить в Ванино и там оставить до следующей навигации. Это было маловероятно, чтобы власть позволила нам столько времени бездельничать. Второй — если не Ванино, то куда нас отправят, на Дальнем Востоке лагерей много. Всем хочется, безусловно, в свой родимый Нижне-Амур, там все знакомо, там много знакомых, шансов как-то устроиться больше, чем где-то, Бог знает, где.

Вот и ответ. Нас начинают грузить в вагоны, и едем мы туда, на родину, на Амгунь.

Наш вагон, сорок человек, выгружают часа в три ночи на неизвестной колонне, подводят к вахте. Холодно, и шмон делают в помещении вахты. Мне везет, я один из первых.

Меня обыскивает надзиратель, невыспавшийся и злой. Видимо, подняли прямо из постели. Роется в моем самодельном фанерном чемоданчике, и это раздражает его еще больше. Он видит, что я, хотя и в лагерной одежде, но целой и новой, а в чемоданчике у меня еще и запасец есть и даже вольная рубашка.

И вдруг — крутая метаморфоза: из злобных и ненавидящих его глаза превращаются в радостно-изумленные… Он держит в руках мою логарифмическую линейку.

— Придурок?

— Придурок.

— Чего ж молчал? Иди в четвертый барак, там на полу вашей братии полно.

И отдает, больше ничего не смотря, мой чемоданчик.

Нахожу четвертый барак, захожу. Действительно, на полу вокруг печки лежит множество людей. Поднимается несколько голов.

— Юрка! Давай сюда!

Это Жора Александрянц и еще один мой знакомый, прораб по имени Игорь, по прозванию «Хитрый ставрополец». Попадаю в свою компанию.